- Я причинил тебе боль своими словами. Зачем я это сделал!
- Ты должен был сказать, что ты полагаешь истиной, даже если это причинило Мне боль. Но Мне знакомы всякого рода страдания - также и это. Да, даже если это мысль и о том, что Моя страна не существует. Даже эта мысль.
Но должна ли Святая земля все-таки существовать? Ведь только иногда она словно бы исчезает от Моего взора, а вообще-то мне кажется, будто Я странствовала там вечно по хорошо знакомым мне тропкам, которые ныне стали заповедными, священными. Может, это лишь Моя собственная вина, что Я не всегда вижу эту землю так, как должно ее видеть. Может, это меркнет порой Мой собственный взгляд. У тебя, наверное, тоже есть родные края, и тогда ты знаешь, что воспоминания о них неотчетливы.
- Мои родные края? Нет, их я почти не помню. Пожалуй, потому, что не желаю их вспоминать, боясь, что пробудятся одни лишь злые воспоминания.
- Злые? Только злые?
- Да, там было такое, что я всегда пытался забыть, так долго пытался я это забыть и уже не могу больше вспомнить... Не могу отчетливо представить себе... И все-таки кажется, словно я должен все вспомнить до того, как мое странствие подойдет к концу. Понимаешь, у меня впереди не так уж много времени и нужно успеть искупить грехи. В реке отразилось мое лицо, и я испил воды из источника. У меня не очень много времени впереди...
- Да, Я понимаю...
- Мне нужно встретить ее до того, как время истечет, до того, как погаснет свет... Еще не поздно? Я хочу сказать, не начинает ли уже смеркаться?
- Кого ты должен встретить?
- Ту, которую напоминаешь мне Ты. Голос... и платье... Но у Тебя такая странная походка, почему Тебе так трудно ходить? Ты чем-то не похожа на нее. И Ты родила Сына Божия. Ей, ей не выпало счастья родить. Ей бы надо было стать матерью, но ей это не довелось. Они вынудили ее отказаться от этого... Этого я не помню... словно не могу... Да, чтобы отыскать старое... ужасно старое... в прогнившем доме, в сером доме, где так пахло гнилью... Я тоже был там... мы держали друг друга за руки... теперь я вспоминаю!.. Мы так боялись... мы ведь сами были детьми... и мы ничего не понимали, мы ничего не знали о том, к чему нас принудили... Зная лишь кое-что о любви, мы думали, что знаем о ней все. Ничего о том, что нам предстояло, что такое есть на свете и что это тоже называется любовью...
Запах крови... теперь я вспоминаю... запах крови... и ее крик... как она пыталась защититься... И ребенок... ребенок, который познал смерть у своей собственной матери... Теперь я вспоминаю! Теперь я вспоминаю!.. Который познал смерть у своей собственной матери!.. Они принудили ее... чтобы не осталось в живых плода, зачатого от меня... чтобы ничего не осталось у нее... ведь она и так была бедна... О, теперь я вспоминаю все...
- Я понимаю, о ком ты говоришь. Она часто беседовала со мной. Она в самом деле одна из тех, кто нуждается в утешении. И о тебе она говорила не раз.
- Обо мне? Тогда она, должно быть, говорила суровые слова, самые суровые на свете.
- Нет, она говорила о тебе только хорошее.
- Этого не может быть! Этого она не могла сделать.
- Нет, могла. Ради того, кого любит.
- Любит?.. О чем Ты? Она меня любит?
- Да. И она не осуждает тебя. Любовь не осуждает.
- Это немыслимо. Я оставил ее одну, в страшном отчаянии. К этому они также меня принудили; но зачем я ее послушался, ведь мне не должно было их слушаться!.. И они нашли ее на берегу реки, в голубом платье, в ее самом лучшем платье, в ее единственном платье из льна, который она сама посеяла и собрала. И они отнесли ее в селение и закопали за церковной оградой, потому что возле церкви покоиться среди других, целомудренных, дев она не могла. Я видел, как ее зарывали в землю, как это делали двое людей. А я лежал, скрючившись, за кустами и видел это. Когда же они зарыли могилу и ушли, я выбрался из своего убежища, бросился на могильный холмик, обнял его и плакал без конца... Но она все равно была одинока.
Вот так началась моя порочная жизнь, которая потом продолжалась так долго, слишком долго. Таким я был всю свою жизнь, всю мою разбойничью жизнь...
- Теперь ты слишком худо говоришь о себе самом. Ты сказал ведь, что был также пилигримом. Ты ведь был пилигримом.
- Пилигримом... Да, пилигримом... Да. Конечно... Но разве я изменился от этого, разве стал другим? Легко быть пилигримом, если ничего не стоит быть им, если можно оставаться тем же, кем ты был прежде. Пилигрим... В страну, которой нет... которой нет... которой никогда не достигнешь.
О которой можно только мечтать...
- Да. Только мечтать... Ты прав. Но только мечтать - этого мало.
- Да. Но я только мечтаю. Только мечтаю.
- Тогда Мне тебе не помочь. Тогда, Я думаю, Мне тебе не помочь...
Он шел погруженный в свои мысли, в свои собственные мысли и в те, которые Она внушила ему. У него был важный повод подумать о них...
Он как раз намеревался поведать Ей об этом, поведать чуть подробней, когда увидел вдруг, что Ее больше нет рядом. Что рядом идет другая - в голубом платье. В голубом платье, сшитом ею самой, сотканном и сшитом ею самой, в платье из льна, который она сама посеяла и собрала...
- Я ждала тебя, - сказала она тихо. - Теперь ты пришел - наконец-то.
- Да, теперь я старик. Недавно я видел свое отражение в темной речной воде, и я понял это. А ты так молода. Это просто удивительно. Не потому ли, что ты - мертва?
- Молода? Об этом мне ничего не известно. Молода? Может, это и так.
- Должно быть, тебе нелегко встретиться со мной вновь?
- Да, но я всегда мечтала об этом.
- Я тоже. Я боялся и мечтал об этом всю свою жизнь. Но как можешь ты дать мир моей душе? Как можешь ты желать, чтоб я когда-нибудь обрел его?
- Я желаю, чтобы все обрели мир. А прежде всего - ты, кому он так необходим. Ты устал? Мне кажется, ты устал.
- Да, я долго странствовал.
- Тогда, мне кажется, тебе надо ненадолго прилечь. Я посижу рядом, пока ты отдыхаешь.
- Да, я охотно это сделаю. Ведь уже не рано. Разве не начинает смеркаться?
- Не могу сказать. Я ничего об этом не знаю.
- Нет, я понимаю...
- Что это у тебя на груди? Медальон... Не ответив, он чуть приподнял голову.
- В нем ничего нет. Кажется, внутри что-то было, но там ничего нет.
- Да, в нём ничего нет.
Она снова закрыла медальон. И осторожно, осторожно сняла с Товия медальон, приподняв стертую временем цепочку на его шее, и надела его на свою. Пустой медальон лег ей на грудь.
В тот же миг он засверкал, как драгоценнейшее украшение.
Но пока он смотрел на это, его старая голова откинулась назад, на землю, где он лежал. Он был мертв.
С бесконечной нежностью погладила она его лоб.
- Спи спокойно, - прошептала она. И лицо его, казалось, преисполнилось величайшим миром и покоем.