Вчерась велел свалить бога золотоусого в реку. Почитай весь Киев сбежался, бабы в рев: «Перунушка, милай, прости — не уберегли-и!» А дружинники княжьи окопали Перуна, веревками обвязали, свалили и, привязав к хвосту конскому, поволокли к Днепру. Что было-то? Крик, рев, одна старуха упала да руками-те за Перуна имается: «Не отда-ам!» — голосит. Да куда ей, дружинник едва руки не отсек сердешной.
Другая баба кричит. «Перунушка-батюшка, порази ты их, окаянных, ударь их молоньей своей!» Ну и выпросила, один дружинник плеткой-то и ударил ее через лоб: «Не торочь, что не скисло, дура!»
Сбросили Перуна в воду, а он-то все к берегу, к берегу норовит приткнуться. Народ готов ему помочь выбраться, так эти злыдни мордастые к берегу никого не подпускают. А его, сердешного, все баграми, баграми отталкивают. Так и пошли за им, он плывет, а они по бережку — баграми, баграми его. А народу подходить не дают, плетками охаживают. Люди плачут, а им хоть бы что…
Еще по Перуну вой не успел стихнуть, слезы утереть не управились, а уж спозаранку гонят на Днепр всех киевлян. Велено всем-всем быть на крещении, старым и малым, здоровым и больным, ходячим и лежачим. А кто идти не сможет, того велено на закукорках тащить родственникам.
Дружинники княжьи, которые вместе с князем еще в Корсуне[3] окрестились, носятся по улицам вершнем[4], лазят по дворам, во все клети заглядывают, чтобы кто не утаился от крещения.
Из одной истопки выволокли старика столетнего с белой как снег бородой до пояса, сам идти не может, да и говорить-то уж разучился. Все равно тянут на реку:
— Идем, дед, окрестишься, в царствие небесное попадешь.
Дед иссох, на лист пергаментный походит, легок как пух. На такого-то и одного дружинника довольно. Закинул деда на плечо как мешок и поволок к Днепру.
А у реки по берегу — народа тьма-тьмущая, больше чем на торжище в праздничные дни. Далеко слышен говор толпы над рекой. А по берегу мостки понастроены, в полусотне шагов один от другого, и на каждом мостке священник в ризе позолоченной стоит с крестом и хоругвью, на которой греческий Бог намалеван.
Сам великий князь Владимир Святославич там же, стоит только выше, на крутояре, почти под стенами крепостными. Одет в новый кафтан рытого бархата, изузоренный по оплечью и бортам золотым шитьем. Простоволос, без шапки. Сказывают, что перед греческим Богом мужам в шапках быть не позволено. Это тебе не Перун, пред которым можно было и в шлеме и в бармицах[5] являться, и даже с мечом.
Семейство великого князя, накануне окрещенное в храме, почти все явилось на крепостную стену, идущую вдоль Днепра. Собрались на забороле[6] смотреть на предстоящее великое событие для Киева и всей Русской земли.
Нет только первой жены Оловы, которая давно уже в Новгороде живет со старшим сыном Владимира Вышеславом, посланным туда посадником.
Пришла княгиня Арлогия со своим восьмилетним сыном Святополком. Гордая Рогнеда явилась с сыновьями Ярославом и Изяславом, Мальфрида привела за руку Святослава, последней прибежала запыхавшаяся Адиль в сопровождении своих сыновей Мстислава и Станислава.
— Еще не начали? — спросила Арлогию.
— Нет еще.
— Боялась, опоздаю. Там эти олухи за косу старуху тащили. Пришлось вступиться, вот и задержалась. Изругала их, иссрамила…
— А при чем они, когда великий князь приказал тащить живого и мертвого?
— Но не так же, за косы, ровно печенеги. Мстислав, куда лезешь? Сверзишься со стены-то!
— Ярославу так можно, а мне все нельзя, — обиделся на мать Мстислав.
— Ярослав старше, да и у него своя мать есть, скажет, коли захочет.
Но Рогнеда ничего не говорила сыну, а он лез меж зубцами, свешиваясь почти по пояс, да еще и поглядывая на братцев хвастливо: мол, вот как я могу, у вас так не получится.
Но Святополк не отставал от него, тоже высовывался с заборола. Арлогия на всякий случай держала его за сорочку. А Ярослав, видя это, показывал Святополку язык, дразнил: «Трус, трус!»
— Мама, отпусти рубаху-то, — просил Святополк, стыдясь этой материнской поддержки. — Вон Ярку-то не держат.
— У Ярки своя мать есть, мне до него нет дела.
Жены великого князя Владимира Святославича всегда недолюбливали друг друга, ревнуя к мужу, и никогда вот так не собирались вместе. А если случалось двум-трем оказаться за одним столом, старались и не смотреть друг на дружку, и этим нередко веселили самого князя: «Эй, что вы надулись как мыши на крупу? А ну перегляньтесь». Ну и переглядывались, а что толку. Тут же и отворачивались.