Прежнюю лыжню за неделю перемело, и Алексей тянул новый след. Раньше чем через час был возле Холы; он научился узнавать устье издалека по примеченному кусту красной ивы. «Река будет кружить, приятно видеть новые места…» — думал он.
Действительно, большое удовольствие идти по льду маленькой таежной речки: бесчисленные укромные уголки под вековыми елями, ветви которых начинаются у самок земли, причудливые формы коряг, торчащих изо льда, под снеговыми шапками, и вид склоненных над рекой заснеженных деревьев, — это все радует сердце. Звериные следы будят воображение, живо можно представить, как не спеша впереди идет лось и останавливается, поднимает голову и грызет зубами кору осинки. После трудов на капканном путике, когда приходилось иметь дело с холодным металлом, дорога на Холу была для Алексея чем-то вроде прогулки, тем временем среди тяжелой работы, когда не гнетет груз невыполненных дел. Алексей радовался дороге и этому тихому утру. Веселый, он пересек большую реку и подошел к устью Холы.
Снег лежал ровный и чистый, река встречала Алексея искрящимся блеском пышного покрывала. Вот он проходит устье, мнет снег меж неровных стен ивняка. Но что это? Раздался слабый вздох, будто застонало большое больное животное. Алексей почувствовал, что начинает опускаться, — то оседал толстый слой снега под лыжами и погружался, тонул, растворялся в бездне, и было непонятно, что происходит, одна расплывчатая, но быстрая мысль явилась и не пропала: «Это опасно!». И наконец, там, на границе оседавшего под ним белого острова, он увидел разительную черноту: полоса воды открылась, ела снег и становилась шире. И в миг, не сознавая того, что он будет еще предпринимать, чтобы уйти от опасности, не задумываясь, сделал единственно верное: не сопротивляясь, не пытаясь победить опасность, противопоставить ей собственную силу, упал на бок как подстреленный или, на меньшей мере, увидевший, что в него целятся и вмиг понявший, что не будет жить, если не сделает единственно правильного движения. Что случилось— ясно он понял позже.
Он лежал на краю полыньи. Он распластался на кромке, над полыньей, но все-таки на тверди, а его правая нога, то есть весь бродень с привязанной широкой лыжей, была в воде и вода тихонько плыла и груды снега в ней проплывали мимо Алексея и таяли, вода тянула их под лед, и он ужаснулся, по-настоящему поняв только сейчас, что и он мог быть затянут туда тоже.
Алексей лежал и боялся пошевелиться. Кромка держала. Еще он подумал, что на этот раз ушел от смерти, но если льдина все-таки ухнет, его, пожалуй, никто не найдет. Кромка держала пока, он почему-то был уверен, что худшего не случится. Он знал, что его спасло: инстинкт самосохранения и быстрота, и он удивился собственному проворству. Но и теперь опасность не миновала, было желание быстрей добраться до берега, но он не торопился: знал, что торопиться нельзя. Алексей был осторожен, и двигался очень медленно: без спешки снял с себя карабин, положил его в снег и оперся о него рукой; потом он из воды вынул ногу, сгибая ее в колене, дрожа в большом напряжении, освободил из лыжного крепления. Он вытянул ногу на кромку, оставив в полынье лыжу, и так же, не торопясь и вместе с тем делая все быстро, поймал ее стволом карабина и потихоньку вытащил. Теперь предстояло не менее опасное: надо было двигаться прочь, к спасительным деревьям. Чтобы уменьшить опасность, он продвигал вперед обе лыжи, опирался руками о них и о карабин, полз к берегу, а берег был всего в пяти метрах, рядом… Когда опасность была позади, он встал, выпрямился и поднял попавшую в воду ногу так, чтобы стекла вода из-за голенища.
Мороз был небольшой. Алексей разулся, вытащил из мешка и надел на ногу два запасных носка и снова мокрый бродень. Камус намокшей лыжи замерз и уже не мог скользить по снегу — Алексей долго и тщательно соскребал лед с меха ножом. То, во что теперь была обута нога, было слабой защитой от холода. Но Алексей решил не разводить костра, возвращаться в избушку: если бежать — обувь не успеет замерзнуть…