Энергия другого человека действовала на него не лучшим образом, а раньше, предоставленный себе, он тоже вел деятельную жизнь и у него не оставалось времени для мыслей о смерти, текущие дела и заботы занимали, а теперь кое-что изменилось. Я понимал, что если бы не морозы, в эту зиму слишком уж лютые, он мог бы ходить больше и отвлечь себя делом, а так дел у него было мало и даже держать прорубь он уже не мог. Ах, эти морозы и длинные-предлинные вечера, когда я уходил на путики и ночевал в других избушках, — тишина давила, а вечная его темнота и вовсе ложилась непосильной тяжестью. Он встречал меня, будто мы не виделись год, видно было, что он не чаял дожить до встречи.
Снега намело уже метр сорок, на хребте; в одну дальнюю избушку войти — я лез вниз, как в пещеру, и там, далеко от него коротая ночь, думал, что рассказать еще, когда вернусь. Я понял, что надо как-то внушать, но не прямо, что зима все равно кончится. Это так обычно человеку кажется, что когда дождь — то дождь будет всегда, а когда солнце — то плащи не понадобятся вовсе, мороз — морозам не будет конца, ну уж — зима— то во всем мире на вечные времена. И, возвратясь, намекал ему на приход весны как мог.
Я принимался рассказывать, как прошлой весной после первой подвижки льда в полосе чистой воды заметил плывущую корягу, она плыла с водой очень быстро, но потом остановилась вдруг и двинулась назад, против течения, — это был очень-очень старый лось, с весенними короткими пеньками вместо рогов. Он хотел попасть на эту сторону, но не мог выбраться на лед. Он плавал туда-сюда, вдоль кромки ледового поля, поток воды был мощный, и старый зверь плыл навстречу ему очень долго, сила еще была, потом он вернулся к тому же берегу, откуда начал заплыв; лед преградил ему путь, но все равно он старался перебраться и плавал сколько мог, а потом возвратился и стал ждать, когда лед пройдет. Я рассказал, как вода давила на поля все больше и лед трещал и, наконец, пошел, и поля вылезали на берег и пытались грызть камни, лезли на кучу, доставали деревья — маленькие деревья льдина валила, а большие сосны стояли, только кора падала. Старый сохатый дождался чистой воды и переплыл реку. А потом день ото дня становилось теплее, лед таял очень быстро, ночами напролет свистели утки; а в такое время человеку совсем не хочется спать, ночь белая, и как хорошо попадает в сеть рыба; можно ездить и видно все, как днем, тетерева бормочут по всей тайге, на том берегу и на этом, — у этих тетеревов тоже все смешивается, вчера и сегодня: в два часа ночи какой-то бормочет, не то очень ранний, не то слишком поздний… Тогда всем тепло. Все оживает, потому что всем тепло…
Семен и сам от рассказов оживал, он, торопясь, перебивал меня, говорил, что так и есть, все это, что я рассказал и он знает; он слышал.
Кроме этих пространных намеков на приход весны, нехитрая цель которых была увлечь старика, заставить дождаться теплой поры, я не пренебрег и явной ложью: сказал, что в заливе мне иногда попадалась озерная пелядь в две четверти длиной, из которой на сковородке течет сало, — чтобы зажечь желание жить, отчаянно спекулировать на доверии и на любви ловить рыбу. И это наглое вранье достигло благой цели. Мысли старика Семена переключались, и он сам начал разговор:
— Знаешь Мамонтово озеро у фактории Сиговой? — спросил он вдруг.
— Слыхал, — отвечал я.
Это озеро было в той местности, где он жил до переезда сюда.
— А чего Мамонтово — знаешь?
— Нет.
— Там весной по нему мамонты ходят. Озера еще стылые стоят, а на Мамонтовом лед поломан. Я не видел: я слепой. Ты б увидел, как они топчутся.
Потом он спросил вдруг, какие двери дома, где жил царь Петр, и добавил, что всю жизнь испытывал сильное желание: пощупать рукой двери, где жил царь Петр. И я рассказал, как выглядят двери и все по памяти о том доме, что Петр называл «Моя услада», и прервал рассказ — на улице был слышен визг, будто бы режут свинью: это щенок лизнул языком таз для корма, язык примерз к металлу; надо было идти с чайником и поливать таз с языком теплой водой. Это было смешно, я рассказал, как щенок боялся умереть и тащил языком таз по снегу, и это было смешно, хотя снег стал кровавым. Но Семен не смеялся, ушел снова в свои мысли. Я подумал, что он еще мало пожил, раз не забыл о своих желаниях, еще не время «уходить». Длинную зиму надо помочь пережить. И с теми мыслями я тогда уснул.