Мы должны были пересечь ручей Крутой, долина его очень широкая, вдоль ручья одно за другим идут безлесные болота, и перед этим спуск совсем нетрудный: стоит проложить лыжню наискосок по склону — и с нартой съезжать легко.
Мы решили обедать у спуска в долину. Лучше было оставить нарту, чтоб проложить дорогу дальше. Глеб принялся рубить возле нее сушину для костра. Я чувствовал: он думает, что снег очень тяжелый, что одному все время мять лыжню трудно. Но мне было не слишком тяжело. Я говорил себе, что лучше знаю, куда идти, а раз так, то считаться, кто больше сделает, кто меньше — не время; тот идет первым, кто держит направление лучше, и коль надо не пропасть — это мое дело. «Мять дорогу и тянуть лямку — твой пай работы!» — сказал бы Яша Черных, охотник из народа кето, мой сосед по участку на промысле.
На промысле — там мять тропу тоже важное дело — хорошо было возвращаться в избушку, хотя и устал: избушка теплая, напарник приходил раньше и успевал затопить железную печку, согреть чай; а когда зимовье холодное — это значило, что ты пришел первым и затопишь печь, которая накаляется докрасна сразу, и согреешь чай к его приходу, ему будет приятно. А если не придет — то это ничего, следы увели к другой избушке, и он заночевал там или у костра, у соболиного убежища, окруженного сетью обмета; важно, что ты держишь для него наготове чай и много-много дров сушить одежду, потом он будет делать то же для тебя, и самое главное: каждый у костра знает об этом.
Еще хорошо вдвоем на лосиных охотах: вытаскивать набитый тальником желудок одному тяжело, если бык старый; и возить мерзлые части туши одному долго, а вдвоем веселее и быстрее, особенно в сильные морозы, когда лезвие примерзает к теплому мясу, хоть от злости убейся, — снимать шкуру и разделывать тушу очень утомительно, пальцы прихватывает и надо держать костер и горячий чай.
Я размышлял и тянул лыжню в долину, и встретил следы лосей у самого ручья. Его занесло, везде неровные канавы, которые промяли звери, и их лежки среди тальника, — сохатым хорошо было здесь: тихое место и ручей богатый, тальника было много.
Снег в долине и на той стороне, на подъеме, был очень глубокий. Пообедав, мы перевели собак на сворках через свежие лосиные следы, лайки визжали и рвались, Глеб тащил на поводке одну. Мать щенков тоже хотела ползти по этим следам, но я привязал ее к заднему копылу нарты. Собаки чувствовали, что мы торопимся в деревню, и о лосях скоро забыли. На этом длинном подъеме тоже надо было прокладывать лыжню налегке и возвращаться за нартой; времени уходило много, потом пошли ровные места с редким кедрачом, но попадались чистые березники и осинники, снег в них рыхлый, и я уже не мог идти и говорил себе: «Ну, парень, вперед науку двигать — унылое это дело!» — и останавливался, надо было отдыхать часто.
В конце дня попались три соболиных следа: три зверька шли от Енисея. С осени много их двигалось в пойму реки — искали сытые места, а теперь три шли обратно. Глеб прошел немного по следам, пока я мял дорогу. Я так подумал, что это для него важно, но мы о соболях не говорили. Впереди должна быть просека, каждый просвет казался ею. Открылась она неожиданно после наступления темноты: царапина на теле земли, сделанная когда-то мощным бульдозером геологов, мы потянулись по ней, заглядывая вверх, на вершины деревьев, чтобы на фоне неба разглядеть сушину для костра.
Я ломал пихтовые лапы, чтоб устроить щенкам лежанку. Мать свернулась и лизала соски. Весь день щенок стонал без перерыва, два других громко чмокали и потихоньку гудели. Лайка вертелась на пихтовых ветках, ложилась и вставала — два щенка, присосавшись к животу, ненадолго повисали. Весь день соски тянулись по снегу, и хотя они болели, молоко не пропало. Черный щенок карабкался на брюхо, где было тепло. Мать рычала: она от него отказалась. Я не хотел убивать его.
Лыжами выгребли в снегу яму для огня и лежанок, разожгли костерок. Надо было подкладывать сучья побольше. Шла работа: валить деревья на кряжи. Тонкие кряжи шли на лежанки. Три-четыре бревна и охапка хвои — это то, что надо. Сушины были кедровые — огонь горел весело. Снег в котелке таял быстро — мы пили чай и ели консервы. Костер стал жарким, хорошо было сушить бродни, портянки, штормовки. Вода из ткани испарялась быстро — несло паленым сукном. Мы шли весь день и все делали молча. Было ясно, что помочь щенку можно будет только в деревне. Если он доживет, конечно. Вот о чем я думал. Мы не говорили, но я знал, что и Глеб так считает.
Коротать ночь у костра не трудно, но отдых плохой: одна сторона тела жарится — другая замерзает. Костер прогорает, и надо подкладывать кряжи. Вставал тот, кому становилось холодно. Я взял щенка на лежанку и поил бульоном. Он задыхался, но пищу не принимал, лез с лежанки, когда я засыпал. Пришлось положить его лайке на брюхо.
Кряжи лизал огонь, я думал о том, что тщедушный человек со вскрытым черепом, который сидел на охапке хвои рядом, наверное, не сможет жить, как другие, долго, и еще о его девушке из университета, которая плакала. Теперь, если она приедет, вдвоем им будет хорошо, очень хорошо. В его комнате на базе все было подготовлено к приезду, она войдет — ей будет приятно, и он спешил, чтобы она не успела почувствовать себя одинокой. Я вспомнил похожую встречу, из которой вышла смешная история, а у них складывалось намного лучше, и я думал и ждал: «Чем все это кончится?»
Глеб пил чай, я спросил:
— Ты написал ей до операции или после?
— А что?.. Это важно?
Я промолчал.
— …После, — ответил он.
Я ничего не сказал. Не хотел, чтобы он переживал, если она не приедет: надеяться можно, а рассчитывать — кто же рассчитывает?
— …Что, ей под силу все бросить?
— Не по силам, но я надеюсь. Думаю, да, — сказал Глеб.
— В деревне долго не продержаться — сначала приедет, потом уедет.
— Если решится — не уедет! — добавил он.
…На следующий день я привязал старого пса к тоненькому кедрику у стана, мы с Глебом пошли назад по лыжне: разбрелись тропить, соболей, что встретились вчера, и сговорились возвратиться, когда чуть стемнеет. Мы взяли по консервной банке кипятить воду, заварку, галеты и немного масла. Мой соболь то плелся, то бежал маленькими прыжками, и следы его припорошило. Он обследовал валежины, где бывали мыши, и проверял глухариные лунки; следы глухарей он не пропускал, даже старые. Я считал пары шагов, отмечал все в полевом дневнике. Зверек был несытый, он никого не поймал. Из-под одного дерева он вытащил кости глухариной ноги, мяса на них давно не было, его давно объели мыши. Рядом было место, где соболь вчера отдыхал: временное убежище в дупле валежины. Он лежал там пару часов, если судить по снегу на следах. Зверек сильно рыскал по тайге, но в общем двигался на восток. Я прошел по следу четырнадцать тысяч шагов, вскипятил чай, и время было поворачивать лыжи в лагерь — соболюшка побежал дальше.
На стане Глеб разжигал костер. Я сказал о соболе, что зверек не местный; Глеб шел по следу самочки, тоже на восток, — оба зверька были мигранты; Глеб посмотрел мой дневник с абрисом. «Встречная миграция», — сказал он об их движении. Он был возбужден, как золотоискатель, который узнал, где проходит жила.
Это было важно для него, раз так — важно для кого-нибудь еще. Он плохо выглядел, но настроение было хорошее: рад был, что нашел нечто малое, что совсем мало может изменить представление о порядке вещей в природе. Так немного, что этого, пожалуй, никто, кроме нескольких таких же как он, и не заметит. Но он готов ползти по следам. Все выглядит так, что это не важно, а потом вдруг оказывается, что очень важно. «Сильно важно! Сильно важно!» — сказал бы мой приятель Яша Черных, охотник-кето. Так рассуждал я, когда мы принялись валить сушины.