Я провел в Стоунхэме около месяца, и мои разговоры с Давидом могли бы заполнить много пленок. Но магнитофонных записей не было. И никаких документов. Оставались только следы, слова, которые я смог удержать в памяти.
Взор Мэри-Энн был устремлен в нижнюю часть ранчо. По берегу Кавеи, реки, что его пересекала, бродили пять или шесть лошадей. Они паслись среди гранитных скал на зеленых лугах. «Идиллия в Сан-Франциско – это правда, – сказала она. – Мы познакомились там, когда осматривали достопримечательности». На ней была ковбойская рубашка, соломенная шляпа защищала от солнца. Она по-прежнему выглядела молодой. «Я знаю, как вы познакомились, – сказал я. – Вы показывали мне фотографии». – «Да, верно. Я и забыла». Она не смотрела на меня. Смотрела на реку, на лошадей.
Он никогда не был так близок к раю, как тогда, когда жил на этом ранчо. Человек, вырезавший надпись, подошел к нам с листком бумаги, на котором мы записали эпитафию на трех языках. «What a strange language! But it's beautiful!» – «Какой странный язык, но красивый!» – сказал он, указывая на строки на баскском языке. Он ткнул пальцем в одно из слов: оно ему не нравилось, и он хотел знать, нельзя ли его заменить каким-нибудь получше. «Речь идет о rantxo?» Мужчина поднес палец к уху. «It sounds bad» – «Звучит плохо», – сказал он. Я посмотрел на Мэри-Энн. «Если ты подберешь что-то другое, пожалуйста. Давид бы не возражал». Я порылся в памяти. «Не знаю, может быть, это…» И написал на бумаге abeletxe, слово, которое в словарях переводится как «ферма, скотный двор, отдаленная от деревни усадьба». Мужчина пробормотал что-то, что я не смог разобрать. «Оно ему кажется слишком длинным, – разъяснила Мэри-Энн. – Он говорит, что в нем на две буквы больше, чем в rantxo, а на плите у него нет ни одного лишнего дюйма». – «Я бы оставил как есть», – сказал я. «Пусть будет rantxo», – решила Мэри-Энн. Мужчина пожал плечами и вернулся к работе.
Дорога, соединявшая конюшни с жилыми постройками ранчо, проходила вдоль кладбища. Сначала шли дома мексиканских фермеров; затем тот, что раньше принадлежал Хуану, дядюшке Давида, в котором теперь разместился я; наконец, выше, на вершине небольшого холма, дом, где на протяжении пятнадцати лет жил с Мэри-Энн мой друг; дом, где родились Лиз и Сара.
Мэри-Энн вышла на дорогу. «Пора ужинать, и я не хочу оставлять Росарио одну, – сказала она – Для того чтобы девочки выключили телевизор и сели за стол, нужен еще кто-то». Росарио, вместе со своим мужем Эфраином, управляла всем хозяйством на ранчо и была человеком, на которого Мэри-Энн могла во всем положиться. «Если хочешь, можешь еще остаться, – добавила она, заметив, что я намереваюсь идти вместе с ней. – Почему бы тебе не выкопать какое-нибудь слово? Они покоятся за хомячками в спичечных коробках». – «Не знаю, следует ли это делать, – высказал я сомнение. – Я же сказал, что Давид никогда не говорил мне об этом». – «Возможно, он боялся показаться смешным, – сказала Мэри-Энн. – Но никакой особой причины у него не было. Он придумал эту игру, чтобы Лиз и Сара немного выучили ваш язык». – «Ну, в таком случае я попробую. Хотя буду чувствовать себя незваным гостем». – «Я бы на твоем месте не беспокоилась. Он всегда говорил, что ты – единственный друг, оставшийся у него на другом конце света». – «Мы были как братья», – сказал я. «Он не должен был умереть в пятьдесят лет, – сказала она. – Жизнь сыграла с ним злую шутку». – «Да, очень злую». Мужчина, вырезавший надпись на плите, поднял взгляд. «Вы уже уходите?» – громко спросил он. «Я остаюсь», – ответил я. И вернулся на кладбище.
Я нашел первый спичечный коробок сразу же за могилой Ронни. Он был изрядно подпорчен, но его содержимое, крохотный рулончик бумаги сохранился чистым. Я прочел слово, которое Давид написал когда-то черными чернилами: mitxirrika. Так в Обабе называли бабочку. Я открыл другой коробок. Бумажный рулончик таил в себе целое предложение: Elurra mara-mara ari du. Так говорили в Обабе, когда падал легкий снежок.
Лиз и Сара закончили ужинать. Мы с Мэри-Энн сидели под навесом возле дверей. Вид был изумительный: под сенью огромных деревьев располагались дома Три-Риверс, вдоль реки вилась лента шоссе на Секвойя-Парк. На равнине сменяли друг друга виноградники и лимонные рощи. Солнце медленно садилось над холмами, окружавшими озеро Кавеа.