К ним уже подходили какие-то важные господа, надушенные, причесанные, с золотыми цепочками часов на животах, поздравляли Серебрякова с приездом и, косясь на Степана, спрашивали, что нового в «белокаменной».
Занавес раздвинули, и в зале раздались аплодисменты, громкие, восторженные, хотя сцена, освещенная яркими лампами-«молниями», была пуста. Степан чувствовал, что это рукоплесканье публики как-то относится и к нему, потому что ведь на сцене еще ничего и никого не было, кроме декорации, но он боялся этому верить. Но Серебряков похлопал его по плечу, склонился к нему и тихо сказал:
— Поздравляю, это твои аплодисменты!
Степан был счастлив и сконфужен. Он не знал, куда деть сияющие от навернувшихся слез глаза. Он смотрел на цепочки на животах толпящихся вокруг Серебрякова людей.
— Вот, господа, — тихо и торжественно сказал Серебряков, — имею честь представить вам нашего алатырского художника... э... — Он запнулся. — Степана Нефедова.
И господа дружно, приглушенно загудели, потому что на сцене уже бегал Александр Петрович в долгой, до колен, рубахе и выкрикивал, точно читал нравоучение нерадивым гимназистам на уроке:
Эй, дочь, смотри; не будь такая дура,
Не прозевай ты счастья своего,
Не упускай ты князя!..
— А теперь можно и пива испить, — сказал Серебряков. — Не будем мешать, господа...
Они ушли, а Степан остался за кулисами.
А после спектакля в большом зале Коммерческого клуба отцы города устроили банкет, куда были приглашены все «артисты» и «художник Нефедов».
Степан сидел с Силычем на дальнем конце стола, возле самых дверей, и хотя Степану это было безразлично, Силыч, однако, с ехидной улыбочкой шептал:
— Мы с тобой попали не в свою компанию. Видишь, куда нас оттерли? Эх, господи, на черное бы озеро сейчас, окунь берет — жуть!..
— Сейчас там много комаров, — сказал Степан.
— А эти, по-твоему, не комары? Самые настоящие комары! Вон как насосались, аж распирает их, — сказал Силыч с каким-то раздражением.
Степан с молчаливым удивлением слушал его и разглядывал людей за столами. Серебряков со своей черной гривой волос казался ему богом. Его слова звучали еще у Степана в ушах. Но была тут и Александра Карповна с Солодовым. И Степан украдкой посматривал на нее, встречал ее ласковый взгляд и таял от счастья.
Веселье между тем набирало силу. За столом произносилось много тостов: и за царя-батюшку, и симбирского губернатора, и городского голову, и за каждого из «отцов города» в отдельности. Под конец кто-то вспомнил поэта Пушкина, чей столетний юбилей праздновали сегодня.
— Слава богу, не забыли, — мрачно сказал Силыч.
Но вот уже общество за столом разбилось на группы, пошли пьяные громкие разговоры, Серебряков что-то говорил про воздух и экспрессию, а Солодов, который уже теперь не выделялся своим багровым лицом, пристукивал по столу кулаком и хриплым простуженным голосом обличал кого-то в мошенничестве Александры Карповны. Степан выбрался из-за стола. В коридорах клуба, на лестницах толпились люди, курили, шумно разговаривали. Но и тут не видно было Александры Карповны. Он прошел узким переходом за кулисы — темно, пусто, груды артистической одежды, мебель... Степан толкнул какую-то дверь. В кресле перед большим зеркалом сидела Александра Карповна. Лицо ее было в слезах.
— Наконец-то!..— прошептала она, закрывая лицо руками. — Пойдем, уведи меня отсюда... Не могу!..
Он обнял ее, стал целовать мокрое и соленое от слез лицо. От нее пахло вином и духами.
— Пойдем, — сказала она, отстраняясь от него. — Подожди меня на улице, я сейчас...
Она стала вытирать лицо платком.
Потом они шли по ночному темному городу, и она говорила:
— Почему ты не приходил? Как мне было тяжело!.. Я совсем одна, все мне омерзело!.. Я бы сейчас, сию минуту пошла на вокзал и уехала бы... Но куда? Нигде никого у меня нет, я одна на всем свете, работать в цирке уже не могу, а больше ничего не умею делать... Ах, как мне тяжело.
— Ну, не надо, не говори так, все будет хорошо... — утешал Степан.
— Нет, нет, уже ничего не будет, ничего... Почему ты не приходил?..
На крыльце, не отпуская Степана, она дернула за звонок. Дверь открыла заспанная, растрепанная кухарка.
— Иди, Лиза, иди, — сказала ей Александра Карповна.
В ее спальне окно было открыто, из сада веяло ночной прохладой, где-то далеко щелкали соловьи и утомленно пиликала гармоника. Но скоро она умолкла, и Степан, обнимая притихшую, засыпающую Александру, улыбался и молил про себя далекого гармониста: «Ну поиграй еще, поиграй!..» И точно, гармоника опять заиграла...