Здесь, в Ленчине, ничего не случалось, кроме обычных событий: отелится корова, молодая чета отпразднует обрезание сына или родится девочка, и праздновать нечего. Время от времени кто-нибудь умирал. В Ленчине не было кладбища, и покойника нужно было везти в Закрочим. Теперь Ленчин стал таким местечком, где почти не осталось молодежи. Молодые люди отправлялись в Закрочим, в Новый Двор, в Варшаву, а иной раз и в Америку. Так же как письма Самуила, их письма было трудно читать — идиш в них мешался с языками тех стран, где жили теперь писавшие. Они присылали фотографии, на которых мужчины были в цилиндрах, а женщины — в затейливых, как у помещиц, платьях.
Бёрл и Бёрлиха тоже получали такие фотографии. Но глаза их ослабли, а очков ни у того, ни у другого не было. Они едва различали изображение. У Самуила были сыновья и дочери, которых звали не по-еврейски, а также внуки, уже женатые и имевшие свое потомство. У них были такие странные имена, что Бёрл и Бёрлиха никак не могли их запомнить. Но разве дело в именах? Америка далеко, очень далеко, за океаном, на краю света. Учитель Талмуда[7], приходивший в Ленчин, сказал, что американцы ходят вниз головой и вверх ногами. Бёрл и Бёрлиха не могли уразуметь этого. Как может быть такое? Но раз учитель сказал, должно быть, так оно и есть. Бёрлиха, чуть поразмыслив, говорила: «Ко всему можно привыкнуть».
Пусть будет так. Ибо если много думать, упаси Господи, можно и ума лишиться.
Однажды утром в пятницу, когда Бёрлиха замешивала тесто для субботних хал, дверь отворилась и вошел какой-то важный господин. Он был слишком высок, и ему пришлось нагнуться, чтобы пройти в дверь. На нем были бобровая шапка и пальто, отороченные мехом. Следом шел Хацкель, извозчик из Закрочима, и нес два кожаных чемодана с медными застежками. Бёрлиха удивленно подняла глаза.
Важный господин огляделся и сказал кучеру на идише: «Сюда». Он достал серебряный рубль и заплатил извозчику. Извозчик пытался дать ему сдачу, но важный господин сказал: «Можешь идти».
Когда извозчик закрыл за собой дверь, важный господин сказал: «Мама, это я, твой сын Самуил — Сэм».
Бёрлиха расслышала эти слова, и у нее подкосились ноги. Ее руки, к которым пристало тесто, ослабли. Важный господин крепко обнял ее, поцеловал в лоб и в обе щеки. Бёрлиха стала квохтать как курица: «Сын мой!» В этот момент вошел Бёрл, ходивший в сарай, с охапкой поленьев в руках. Следом за ним вошла коза. Увидев, что какой-то важный господин целует его жену, Бёрл уронил дрова и закричал: «В чем дело?»
Важный господин отпустил Бёрлиху и обнял Бёрла. «Отец!»
Бёрл долго не мог издать ни звука. Он хотел произнести святые слова, которые читал в Библии на идише, но не мог ничего припомнить. Потом он спросил:
— Ты Самуил?
— Да, отец, я Самуил.
— Что ж, мир тебе.
Бёрл сжал руку сына. Но он все еще сомневался, не дурачат ли его. Самуил не был таким высоким и дородным, как этот мужчина, но тут Бёрл вспомнил, что Самуилу было пятнадцать лет, когда тот оставил дом. Он, должно быть, подрос в той далекой стране. Бёрл спросил:
— Отчего ж ты не сообщил нам, что приезжаешь?
— Разве вы не получили моей телеграммы? — спросил Самуил.
Бёрл не знал, что такое телеграмма.
Бёрлиха содрала с рук тесто и обхватила сына. Он снова поцеловал ее и спросил:
— Мама, разве вы не получили телеграмму?
— Что? Раз уж я дожила до этого дня, я умру счастливой, — сказала Бёрлиха, сама поразившись своим словам.
Бёрл тоже поразился. Это были как раз те слова, которые ему самому следовало произнести, вспомни он их вовремя. Немного погодя Бёрл пришел в себя и сказал:
— Песя, ты должна приготовить двойной субботний кугель в придачу к тушеному мясу.
Много лет прошло с тех пор, как Бёрл последний раз назвал Бёрлиху по имени. Когда он хотел обратиться к ней, он говорил: «Слушай» или «Скажи-ка». Это молодые да те, кто живет в больших городах, называют своих жен по имени. Только теперь Бёрлиха расплакалась. Желтые слезы текли из ее глаз, и все кругом помутилось. Потом она воскликнула:
— Сегодня же пятница — мне нужно готовиться к Субботе.
И впрямь ей нужно было месить тесто и плести халы. Раз в доме такой гость, ей придется натушить побольше мяса. Зимний день недолог, и ей нужно спешить.
Сын понял ее тревогу, потому что сказал:
— Мама, я помогу тебе.
Бёрлиха хотела рассмеяться, но из горла ее вырвался лишь сдавленный всхлип.
— О чем ты говоришь? Боже сохрани.
Важный господин снял пальто, сюртук и остался в жилете, через который шла увесистая золотая цепочка от часов. Он засучил рукава и подошел к квашне.
— Мама, я много лет работал пекарем в Нью-Йорке, — сказал он и стал месить тесто.
— Что делается! Это и есть дорогой мой сын, который скажет надо мною каддиш, — приговаривала она хрипло, сквозь слезы. Силы оставили ее, и она опустилась на кровать.
Бёрл сказал: «Женщины есть женщины» — и пошел в сарай принести еще дров. Коза села рядом с печкой; она с удивлением рассматривала незнакомого человека — такого высокого и в такой чудной одежде.
До соседей дошла добрая весть о том, что сын Бёрла приехал из Америки, и они пришли поздороваться с ним. Женщины стали помогать Бёрлихе готовиться к Субботе. Одни смеялись, другие плакали. В комнате было полно людей, как на свадьбе. Они спрашивали у сына Бёрла:
— Что нового в Америке?
И сын Бёрла отвечал:
— Америка в порядке.
— И что евреям — хватает на жизнь?
— Там едят белый хлеб даже в будни.
— И остаются евреями?
— Я не гой[8].
После того как Бёрлиха благословила свечи, отец с сыном отправились в небольшую синагогу через улицу. Выпал первый снег. Сын пошел широким шагом, но Бёрл удержал его: «Не спеши».
В синагоге евреи декламировали «Возрадуемся» и «Л’ха доди́»[9]. Все это время снаружи продолжал идти снег. После молитв, когда отец с сыном вышли из синагоги, местечко стало неузнаваемым. Все покрылось снегом. Можно было различить лишь очертания крыш и свечи в окнах. Самуил сказал:
— Ничего-то здесь не изменилось.
Бёрлиха приготовила фаршированную рыбу, куриный суп с рисом, тушеное мясо с морковью. Бёрл произнес благословение над рюмкой ритуального вина. Семья принялась за еду и питье, и в наступившей тишине стало слышно стрекотание домашнего сверчка. Сын много говорил, но Бёрл и Бёрлиха мало что понимали. Его идиш был иным, в нем были иностранные слова.
После последнего благословения Самуил спросил:
— Отец, куда ж вы дели все те деньги, что я вам посылал?
Бёрл приподнял белые брови.
— Они здесь.
— Вы не положили их в банк?
— У нас нет банка в Ленчине.
— Где ж вы их держите?
Бёрл заколебался.
— Нельзя касаться денег в Субботу, но я покажу тебе.
Присев возле кровати, он стал тащить что-то тяжелое. Появился сапог. Сверху он был набит соломой. Бёрл вынул солому, и сын увидел, что сапог полон золотых монет. Сын поднял сапог.
— Отец, да это же сокровище! — воскликнул он.
— Ну.
— Почему ж вы их не тратили?
— На что? Слава Богу, у нас все есть.
— Отчего вы не съездили куда-нибудь?
— Куда нам ездить? Наш дом здесь.
Сын все спрашивал, но Бёрл в ответ на все вопросы твердил свое: они ни в чем не нуждаются. Сад, корова, коза и куры дают им все, что нужно. Сын сказал:
— Знай воры про этот сапог, вам бы несдобровать.
— Здесь и в помине нет воров.
— Что же будет с деньгами?
— Возьми их себе.
Мало-помалу Бёрл и Бёрлиха стали привыкать к своему сыну и его американскому идишу. Теперь Бёрлиха слышала его лучше. Она даже вспомнила его голос. Сын говорил:
7
Талмуд — от слова «учить» — означает учение или знание как результат постижения Торы. Кроме норм этической и религиозной жизни, содержит еврейскую юриспруденцию, а также много других научных дисциплин; по форме в виде отдельных дискуссий.