И вот однажды после утреннего обхода его вызвали к главврачу. Дорогу он туда знал, но его как-то особенно заботливо вела старшая сестра, еще не старая, но совсем седая Анна Кузьминична. Раненые знали все ее горести и печали, поэтому жалели как родную мать. Она поседела в первую военную осень, когда получила похоронные сразу на мужа и двух сыновей, сражавшихся в одном орудийном расчете. Жалея ее, Мерген попросил заняться другими делами, которых у нее невпроворот, а он сам дойдет до кабинета врача.
Анна Кузьминична почему-то вдруг смахнула слезу и тихо промолвила:
– Хоть чужой радостью утешусь.
Мерген ничего не понял из ее слов. Да и понимать уже было некогда – подходили к кабинету главврача. Анна Кузьминична открыла дверь, и навстречу Мергену, словно звон жаворонка с неба, раздалось по-калмыцки:
– Аава! – а потом и по-русски: – Папочка!
Застыл на пороге солдат. Окаменел, словно снова ноги его оказались в гипсе, в бинтах. А к нему уже бежал бритоголовый мальчишка со смуглым лицом, на котором веселыми огоньками горели счастливые глаза. Следом за сынишкой шла похудевшая, но еще более прекрасная Кермен.
– Джангар! – не веря самому себе воскликнул Мерген и подхватил сынишку на руки. А перед Кермен он вдруг смутился, посмотрел на свои нелепые больничные штаны, да так и остался у порога.
Когда трое родных обнялись, в кабинете, где было несколько врачей и сестер, наступила тишина, нарушаемая лишь чьими-то всхлипываниями, вздохами да мерным постукиванием ходиков, висевших над дверью.
– Товарищ Бурулов, я давно получил письмо от вашей жены с просьбой разрешить свидание с вами, – громко заговорил начальник госпиталя, совершенно лысый майор лет шестидесяти. – Извините, что не разрешил этого раньше. Нам нужно было сделать для вас все, что можно, а уж потом…
– Ваши врачи, товарищ майор, сделали больше, чем было возможно, – с благодарностью ответил Мерген. – Ведь никто не надеялся, что я буду ходить, а вот…
– Да, из ног мы извлекли множество мелких осколков и раздробленных косточек. Хирург штопал вас, как добрая старая бабуся чулок – терпеливо и мужественно. Но самым мужественным в этой борьбе оказался ваш организм, вы сами. Так что… – майор вдруг умолк и кивнул стоявшему рядом врачу, который тотчас подошел к Мергену. – Еще одно испытание, надеюсь, вы перенесете так же мужественно. У вас поврежден нерв левого глаза. Но Кутузов тоже обходился одним глазом…
В это время врач снял повязку с левого глаза, и Мерген вопросительно посмотрел на главврача. Посмотрел, немного повернув голову, как привык делать, пока один глаз был забинтован. Потом прикрыл правый. Но тут же в испуге открыл его и еще крепче прижал сына, которого все еще не спускал с рук.
Опять наступила тишина, теперь нарушаемая только тиканьем часов. Часы быстро, решительно отбивали время и словно торопили солдата, требовали чего-то от него. Мерген понял, что все эти занятые делом люди ждут от него слова, реакции на происшедшее, и срывающимся голосом сказал:
– Ну что ж, сын, охотники и снайперы все равно прикрывают левый глаз, когда целятся. Мне это не помешает, а дичи на наш век хватит…
Увидев, что раненый сумел не потерять самообладания, мужественно встретил случившееся с ним несчастье, и, поняв, что их помощь не потребуется, врачи разошлись по своим делам. Оставшись наедине с женой и сыном в кабинете врача, Мерген стал расспрашивать о родителях. О матери Кермен коротко сказала, что та выплакала глаза в ожидании писем с фронта. А об отце заговорили наперебой:
– Пап, дедушка два раза убегал на фронт, – первым сообщил Джангар. – Один раз его милиция вернула домой, а другой раз сам вернулся, потому что застрял и патроны кончились.
Кермен улыбнулась сыну и рассказала подробней.
– Как-то осенью уехал в город за солью и неделю не возвращался. Позже узнали, что он обивал пороги военкомата. А потом зимой тоже пропал куда-то, – продолжала Кермен, тяжело вздохнув. – Пять дней не было. Уж решили, что и в живых нету его. А он является обмороженный, голодный. На спине волчья шкура – грелся ею в снежную пургу. Не сразу рассказал, что с ним произошло.
– Не с дедушкой, а с овцами произошло, – уточнил Джангар.
– Ночью волк зарезал трех овец. Ну, дедушка и погнался за ним. А началась метель. Волка он убил в тот же день, да метель закрутила его, увела в степь. Вот он и закутался волчьей шкурой и спал в ней. Я тоже пробовал, тепло в ней и мягко!
– Прибился он к соседним чабанам. А так мог и околеть в степи, – вытирая слезу, видимо, заново все переживая, говорила Кермен. – Да только не угомонился на том. Два дня отсыпался, кряхтел, на поясницу жаловался. А на третий, когда улеглась метель, опять ушел. Оказывается, в степи остался еще один волк. Три дня подряд он уходил спозаранок на поиски того волка. И принес, наконец, еще одну шкуру. «Теперь все! Отомстил за тех трех овец», – успокоился он. И разболелся. До самой весны мучили его бронхит да радикулит.