Судя по всему, подозрение впервые затронуло душу короля, ибо он повторил задумчиво:
— Возраст Бертиль!
Он постарался отогнать мысль, уже зародившуюся в его мозгу:
— Мальчик это был или девочка? Дьявол меня забери, если я помню… Я бы никогда не подумал об этом, не будь смутного сходства… Да и такое ли уж оно смутное? Гм!
И он воскликнул, чтобы окончательно разделаться с неприятным воспоминанием:
— Клянусь Богом, я рад, что все так получилось… Теперь я спокоен… Ради прекрасных глаз Бертиль я прикажу разыскать ребенка этой несчастной Сожи и, будь то мальчик или девочка, обеспечу ему достойное будущее… Решение принято, и я от него не отступлю… В конце концов, это моя плоть и кровь… Но куда же запропастился мошенник Ла Варен?
Едва король успел чуть ли не в сотый раз повторить этот вопрос, как на пороге спальни возник маркиз. У наперсника был сияющий вид, и он вскричал с фамильярностью, которую Генрих IV поощрял в своем окружении, умея, впрочем, по-королевски осадить тех, кто заходил слишком далеко:
— Победа, сир! Победа!
Король, смертельно побледнев, приложил руку к груди и пошатнулся.
— Ла Варен, — прошептал он, — Ла Варен, друг мой, не искушай меня ложной радостью… я могу лишиться чувств.
В самом деле, монарх был на грани обморока.
— Победа, говорю вам! Сегодня вечером вас впустят в дом!
Одним прыжком король оказался на ногах, и лицо его озарилось ликованием:
— Это правда? Ах, друг мой, ты спасаешь меня! Я изнывал, я, можно сказать, умирал… Роль несчастного влюбленного мне не подходит… Значит, сегодня вечером? Как ты этого добился? Ты видел ее? Говорил с ней? Любит ли она меня хоть немножко? Не утаивай от меня ничего, Ла Варен… Сегодня вечером я встречусь с ней… наконец-то! Дьявольщина! Как прекрасна жизнь и какой сегодня изумительный день! Говори. Расскажи мне все… Да говори же! Из тебя слова надо клещами тянуть!
— Черт возьми! Вы не даете мне и рта раскрыть! Если говорить коротко, то я договорился с квартирной хозяйкой, которая откроет нам дверь сегодня вечером.
— С этой матроной, которая казалась неподкупной?
Ла Варен пожал плечами.
— Дело было только в цене, — сказал он. — Это стоило мне двадцать тысяч ливров, ни больше ни меньше.
Одновременно он следил краем глаза за королем, чтобы видеть, какое впечатление произведет названная им сумма.
Генрих IV умел быть щедрым в любви, однако с приспешниками своими предпочитал расплачиваться не наличными.
— Ты просил у меня место генерального интенданта почтового ведомства, — сказал он. — Оно твое.
Ла Варен согнулся в глубочайшем поклоне, не помня себя от счастья и тихонько бормоча:
— Я провернул славное дельце! Это место сторицей окупит десять тысяч ливров, которые пришлось отдать этой ведьме Колин Коль, придуши ее дьявол!
— А теперь расскажи мне все подробно, — весело произнес король, обретя свою прежнюю живость.
Пока бывший повар, ставший подручным короля и получивший титул маркиза де Ла Варена, рассказывал своему господину, как он обманом прокрался в дом невинной девочки, которую ожидало бесчестье, в другом крыле Лувра происходила сцена, весьма важная для дальнейшего развития событий.
На некоем подобии шезлонга, называемого летней постелью, небрежно развалилась молодая женщина. Молочной белизной кожи, что встречается иногда у брюнеток, вьющимися от природы прекрасными черными волосами, правильными чертами лица, пурпурными чувственными губами, темными, но холодными глазами, полнотой тела она напоминала великолепную Юнону в расцвете красоты.
Это была Мария Медичи, королева Франции.
На складном стуле, обитом малиновым бархатом, сидела вторая молодая женщина, худая и нескладная, со свинцовым цветом лица, слишком большим ртом и одним плечом выше другого — женщина, которая, казалось, была выбрана за уродливость свою, дабы выгоднее оттенить безупречную прелесть королевы. Лишь в одном это обиженное природой создание превосходило повелительницу Франции — ее огромные черные глаза горели мрачным огнем, что свидетельствовало о силе духа, пожираемого неугасимым пламенем.
Это была Леонора Доре, более известная под именем Галигаи, фрейлина королевы и законная супруга синьора Кончино Кончини — еще не маркиза, еще не маршала, еще не первого министра, но всех этих титулов она жаждет для него… и метит даже выше… ибо он уже стал, она это знает, любовником Марии Медичи… Именно на эту безумную страсть она и рассчитывает, строя самые смелые планы на будущее.
Этой загадочной женщиной владело только одно подлинно глубокое чувство — любовь к Кончини; только одно честолюбивое устремление — возвышение Кончини. Быть может, она таила надежду, что, подняв его на вершину, доступную лишь тем, кто родился у подножия трона, сумеет высечь искру, от которой воспламенится сердце, до сих пор для нее закрытое — ибо он ее не любит и, возможно, не любил никогда!
Как бы то ни было, она решила сделать Кончини всемогущим и ради этой цели бросила обожаемого мужа в объятия королевы… королевы, способной дать ему власть. Именно ради этой цели она обошла или устранила все препятствия… все, кроме одного — самого страшного, самого опасного! Отныне на пути ее стоит только король, и Леонора решила устранить его, как и всех прочих. Она хочет теперь, подчинив своей железной неумолимой воле слабохарактерную непостоянную королеву, принудить ее к сообщничеству, добиться согласия на цареубийство, потому что Мария Медичи «не желает» расставаться с Кончини и «не может» без него обходиться.
Мерцающие черные глаза устремлены в прищуренные глаза королевы, которая моргает, не в силах вынести блеск этого огненного взгляда. Галигаи же, склонившись к своей госпоже, словно некий мрачный демон зла, убеждает ее тихим вкрадчивым голосом, и в этих осторожных расчетливых словах таится смерть:
— К чему терзания, к чему сомнения? — Она пожимает плечами. — Оставьте это для бессмысленной черни, она иного не заслуживает. Не ждите, когда решится ваша судьба, ибо вам грозит гибель.
И, поскольку Мария Медичи не отвечает, погрузившись в глубокую задумчивость, искусительница продолжает более жестким тоном, в котором сквозит угрожающая ирония:
— Когда вы будете отвергнуты и с позором изгнаны, когда вашего сына объявят бастардом к великой радости сына госпожи д'Антрег [1], тогда, мадам, вы станете обливаться кровавыми слезами, сожалея о своей недостойной слабости и вспоминая мои советы… Но будет слишком поздно, мадам, слишком поздно!
Королева, по-прежнему обходя молчанием слова наперсницы, спрашивает:
— Леонора, ты уверена, что он пойдет сегодня вечером на улицу Арбр-Сек?
— Абсолютно уверена, мадам.
Наступает пауза. Мария Медичи что-то обдумывает, тогда как Галигаи смотрит на нее с еле заметной презрительной гримасой.
— А… а этот молодой человек, о котором ты мне говорила, — начала королева, с очевидным трудом подбирая слова, — на него можно положиться?
Она еще больше понизила голос, встревоженно озираясь вокруг.
— Не проболтается ли он… потом?
— Головой Кончини клянусь, мадам, я отвечаю за него… отвечаю за все. Этот молодой человек нанесет удар без колебаний и страха… Он не проболтается, потому что действует в собственных интересах.
— Неужели он так ненавидит короля?
Леонора едва заметно улыбнулась: королева явно соглашалась на соучастие. Стараясь ничем не выдать своих чувств, она ответила:
— Нет! Но он влюблен… и ревнив, как все влюбленные. А ревность, мадам, легко переходит в ненависть.
— Этого недостаточно, чтобы стать убийцей.
— Вы ошибаетесь, мадам. Все возможно, когда имеешь дело с такой страстной и пылкой натурой, как у этого молодого человека. Не далее как сегодня утром он ринулся, точно безумный, за господином де Ла Вареном, едва увидел, как тот заговорил с квартирной хозяйкой известной вам девицы. Если бы он сумел догнать маркиза, с фаворитом было бы покончено… К тому же, кто говорит об убийстве? Конечно, этот юноша — браво… но совершенно необычный браво, каких еще не видывал свет… Вы заблуждаетесь, полагая, что он трусливо заколет в спину… того, о ком мы говорим. Он нападет открыто и убьет в честном бою.