Когда я спросила его о коробке, он сказал:
— Это сундук с сокровищами. — И, опередив мой вопрос, перешел на шепот: — Но это секрет.
«Ну вот, еще один секрет», — сказала я мысленно. А ему, тоже шепотом:
— Тогда мы его никому не расскажем, договорились?
Он не улыбнулся. Наоборот, посмотрел серьезно-серьезно, собрался было что-то ответить, но мы услышали щелчок замка во входной двери и чей-то кашель. Пришел его отец, догадалась я. Глянула на часы. Сеанс окончен.
— Но никому, сеньорита Мария, никому… — шепнул Гилье, украдкой покосившись на дверь.
Я ласково сжала его руку:
— Обещаю, Гилье. Никому.
Он вроде бы расслабился.
— Просто если папа узнает, что я иногда лазаю на шкаф и открываю сундук с сокровищами, чтобы… ч-ч-чтобы увидеть маму, он, наверно, умрет от горя, и будет уже поздно, а я ведь еще долго не вырасту.
Я не знала, что сказать. Тихий, невольный вздох Гилье перед тем, как он решился выговорить слова «увидеть маму», ранил меня в самое сердце, и я молча уставилась на рисунок, пытаясь выиграть время. За этим заикающимся «ч-ч-тобы…», прозвучавшем в тихом кабинете как оглушительный гром, что-то кроется… такое у меня возникло предчувствие. Оно зависло над нами, словно подушка безопасности, готовая сработать. Я глянула на часы. Все, сегодня уже ничего не успеваю. Через несколько минут, когда я наблюдала из окна кабинета, как Гилье и его папа удаляются, в груди похолодело. Я видела их со спины: они шли, держась за руки, как все папы и сыновья, идущие домой из школы, но что-то было не так. Что-то было не так, как полагается. А что именно, я разглядела еще через несколько секунд.
Гилье тянул отца за собой, но не так, как дети тянут за собой взрослых — тянут нетерпеливо, или возбужденно, или просто торопясь домой. Тут дело обстояло иначе. Гилье тянул отца, как маленький буксир тянет к порту огромный усталый корабль, потерявший управление.
«Тащит на себе мертвый груз», — именно это я и подумала, этими самыми словами.
Увидев их в окно, мигом поняла, что Соня права — интуиция ее не обманула. Нет, айсберг Соне не померещился, и неунывающая улыбка Гилье — лишь верхушка айсберга, заметная извне.
В незримой глубине отец и сын как бы срослись, объединенные серой тенью льдины, и таинственный ореол этой подводной глыбы разрастается, пока они отдаляются в вечерней тишине.
Гилье
— Сундук с сокровищами?
Мы с Назией обедали у нее на кухне. Кухня очень маленькая, вообще без окон, но это заодно столовая и гостиная, а еще комната, где спят ее родители, у них есть диван, и по вечерам они его раскладывают, самый настоящий диван с матрасом и вообще. Я думаю, хотя Назия мне так никогда не говорила, я сам догадался, я думаю, диван волшебный, вроде ковра-самолета, и, наверно, в Пакистане иногда стелят дома ковры, потому что в гости заходит Аладдин, а иногда ставят диваны, чтобы на них отдыхать. Когда мы приходим из школы, иногда на диване спит Рафик, это старший брат Назии, он устраивает себе сиесту, и тогда мы должны разговаривать шепотом и обедать бесшумно, потому что, если он проснется, у него испортится настроение, и Назия говорит, что он нажалуется на нас их папе. Когда Рафик уходит, Назия за ним прибирается, поднимает с пола его тарелку, уносит тапки, а все потому, что… она мне сама сказала… Назия должна будет прибираться в доме, когда поженится с толстым усатым сеньором из фотоальбома, вот она и приучается заранее, но сегодня Рафика не было, потому что по вторникам он помогает своему дяде в интернет-кафе, так что мы сделали уроки, и я поставил стакан от «Кола Као»[8] в мойку.
Когда мы утром шли в школу, я рассказал Назии, что в четверг сеньора Мария задала мне нарисовать сундук с сокровищами, и теперь Назия смотрела на меня вот так, чуть сдвинув брови, ждала, пока я все расскажу.
— Сундук с сокровищами — это такая коробка, папа ее держит на шкафу, в ней лежат всякие классные мамины вещи, а папа не хочет, чтобы я их видел, — сказал я, — но, когда папы нет дома, я иногда залезаю по лестнице, уношу сундук на кухню, и там на них смотрю.
— А почему папа не хочет, чтобы ты видел эти вещи?
— Потому что они для больших.