Гилье встревоженно заерзал. И промолчал. Я выждала. Он сглотнул слюну, украдкой засунул руку в карман, что-то тихо зашуршало. Я догадалась, что это желтая бумажка — значит, он ее спрятал в карман, когда стоял на пороге.
— А что, сегодня не будем играть в «Лего»? — спросил он, не поднимая глаз. После этой фразы я поняла, что не все в порядке. Голос тот же самый, но тембр какой-то новый. Какие-то еще неслыханные нотки. Настораживающие. Голос какой-то сдавленный. Скорее всхлипы, чем речь.
Его гложет беспокойство. Вот в чем причина.
— Конечно, будем, — сказала я. — Хочешь поиграть?
Он пару раз кивнул, и я тут же пошла к шкафу, достать «Лего». Когда я уже потянулась за конструктором, Гилье сказал мне в спину:
— Просто это мамин альбом.
Когда я обернулась, Гилье снова теребил бумажку — теперь она лежала у него на коленях — и смотрел на меня так пристально, что я замешкалась у шкафа. Предпочла сохранить физическую дистанцию. В его взгляде сквозило что-то новое. А еще — желание поделиться новостями.
— Ну конечно же. Вот почему он такой ценный, — сказала я с улыбкой, — потому что в нем лежат фотографии и вещи твоей мамы, и твой папа считает их настоящим сокровищем.
Его нога задергалась: вверх-вниз, сначала медленно, но с каждым разом все быстрей.
— Не поэтому, — сказал он.
Я прислонилась к шкафу, сделала глубокий вдох, понаблюдала за ним: он все дергал ногой и теребил бумажку, а секунды бежали, и комнату затопляло безмолвие.
Он ничего не говорил, и я взяла инициативу на себя:
— Гилье, может быть, ты хотел мне что-то рассказать? Молчание.
Я шагнула вперед, обошла вокруг стола, опустилась на колени рядом с Гилье. И заметила, что у него под ногами валяется такая же бумажка. Листки были одинаковые, одного цвета и формата: ага, бумага-самоклейка для заметок. Наверно, другой листок вывалился из его кармана.
— Ты что-то уронил, — сказала я ему, пытаясь хоть как-то вывести его из ступора.
Он чуть опустил голову, съежился:
— Да.
И только. Ни слова, ни полслова.
— Гилье… — Я положила руку на его колено, и нога перестала дергаться, словно от моего прикосновения электрический заряд исчез, но Гилье все еще молчал, обеими руками вцепившись в бумажку. А затем все-таки заговорил.
— Просто… вчера случилась одна вещь, — сказал он глухо.
«Ага, вот оно».
— Да-а? — спросила я спокойно. Точнее, попробовала изобразить спокойствие. — Что ж… — Я медленно распрямилась, присела перед Гилье на стол, скрестила ноги. — И что же случилось… это очень серьезно?
Молчание.
— Хочешь рассказать мне, что случилось? Или лучше немного поиграем в «Лего»?
Он не спешил с ответом. А когда все-таки заговорил, покосился на часы:
— Просто… это немножко длинно.
Я тоже глянула на часы. 18:23.
— Насчет этого не волнуйся, — успокоила я его. — Времени нам хватит.
Он покосился на свои руки и вздохнул.
— Хорошо. — И снова посмотрел на часы, а потом, украдкой, на дверь. — А если папа придет?
— Не переживай. Если он придет, а мы еще не закончим, он подождет в приемной.
— Хорошо.
Мы снова помолчали. За окном снова скрипнул флюгер, и Гилье моргнул. Я выждала еще несколько секунд, слезла со стола, уселась на прежнее место.
Когда я уже подумала, что он готов приступить к рассказу, он наклонился, подобрал с пола листок, медленно-медленно положил на стол. Потом глянул на меня:
— Их еще много.
Я улыбнулась. Он взял рюкзак, открыл, достал ворох бумажек, положил рядом с первыми двумя. Подтолкнул в мою сторону.
— Это мне?
Он кивнул и улыбнулся. Похоже, чуть расслабился.
— Но их надо разложить по порядку.
— Конечно.
И снова молчание. Гилье раза два почесал щеку и, наконец, испустив долгий вздох, приступил к рассказу.
Гилье
И вот что случилось: Назия не может хорошо спеть, потому что все время перевирает слова, а до концерта осталось совсем мало, вот мы и решили попробовать наоборот. Она будет Бертом, он уличный трубочист, а еще рисует картины на дорожках в парке, а я буду Мэри Поппинс, потому что, если Назия будет Бертом, ей надо просто потанцевать со щеткой, спеть «тиририти-тирири-тири» один раз, и еще несколько раз, и еще спеть всего один куплет, очень простой: