Когда назавтра декан, ничего не сделав, готовился к отъезду, ксендз Павел сказал ему, прощаясь:
– Прошу вас, скажите там на дворе, пусть старую мою собаку Погонца хорошо кормят. Она это заслужила. Она старая и я, не пойдём уже с ней в лес, но пусть не страдает от голода.
Эта нежность к собаке, когда епископ никогда её даже людям не показывал, ещё раз привела ксендза Войцеха в недоумение. Он не узнавал человека. Прощаясь с ним, он на пороге добросил:
– Если жив отец Серафин у Св. Франциска, передайте ему привет от меня. Это святой муж.
Дверь закрылась. В этой тюрьме был почти монастырский образ жизни. Качор, который пил ради развлечения, а напившись, чувствовал обязанность приходить развлекать епископа, находил его глухим и безучастным. Тот даже часто его выпроваживал, показывая брезгливость и отвращение.
– Это плохой знак, – шептал Качор, – когда старый человек, как этот наш пан, изо дня в день меняется. Не дай Боже несчастья!
Прислушиваясь у двери к псалмам, угрюмый слуга ушёл.
Начинал думать, что предпримет, когда епископ умрёт, ибо чувствовал, что смерть близка.
Вопреки этим прогнозам Качора, ксендз Павел, которого привезли туда очень слабым и страдающим, очевидно, восстановив душевное спокойствие, и здоровье улучшил. Лицо его побледнело, сморщилось, кровавые глаза побелели, речь стала мягкой. Гнев появлялся редко и на короткое время.
Этот плен епископа продолжался несколько недель, из Гнезна пригрозили анафемой, должны были отпустить на волю.
Однажды утром он оказался без охраны, ему объявили, что может отправляться, куда захочет; но о мире говорить было не с кем.
Локетек как раз сражался с Генрихом за Краков.
Освобождённый ксендз Павел не знал толком куда пойти. В Краков не хотел ехать, Кунов и Лагов ему опротивели. Качор, который сразу же начал собираться в дорогу, думая, что пану не терпится оттуда выбраться, не понял его, когда тот сказал ему, что сам ещё не знает, куда и когда поедет.
Всё-таки кареты приготовили, а ксендз Войцех приехал из Кракова с деньгами и одеждой, которая могла понадобиться в дороге. Уговаривал епископа поехать в столицу, ксендз Павел колебался. Так прошло несколько дней. Когда его уговаривали, он сказал:
– Везите меня, куда хотите! Мне уже всё равно, где буду сидеть, лишь бы костёл был. Пришли дни покаяния. Согласно предсказанию, мне уже немного времени осталось для него.
Состояние этого человека, который раньше никому не давал собой руководить и от одной мысли, что кто-то мог навязать ему свою волю, возмущался, делая наперекор, пробуждало милосердие в окружающем его духовенстве. Муж сильной воли был теперь совсем сломлен.
Декан был за Краков, и хотя Павлу он не нравился из-за немецкого мещанства, которое в нём преобладало, не противоречил.
– Везите и в Краков, когда хотите, – сказал он равнодушно, – мне всё едино.
Уже проехав половину пути, Качор услышал от молчаливого пана желание отдохнуть. Они остановились в Тарчке. Там была небольшая усадьба, в которой можно было какое-то время пожить. Он остался, не заботясь о комфорте, и не показывал желания ехать дальше.
В Серадском замке было пусто и грустно, но безопасно и тихо зимой, когда в Тарчке, где епископа не ждали, дом был необустроенный, холодный, маленький, пустой, едва мог вместить его с людьми.
Ограничиваясь для себя одной комнатой, другую ксендз Павел предназначил под часовню. Остались там, потому что он чувствовал себя уставшим и слабым. Ему снова читали покаянные псалмы, но теперь никакие сетования и воспоминания прошлого этой молитвы не прерывали.
Князья вели переговоры о судьбе Кракова, Павел даже Мазовецким, с которыми держался, отказал в любой поддержке.
– Оставьте меня в покое, – отвечал он, – я долго боролся!
С утра он совершил в часовне святую мессу, потом велел читать ему или молился, сидя, потому что из-за боли в ногах и опухания стоять на коленях не мог. Страдание он принимал, не жалуясь на него, почти с радостью.
Целых три года продолжалось это медленное умирание.
Иногда, когда ему приносили новости то о победе Влодка Локтя, то о преобладании силезца, то о грозящих спорах и конфликтах, погасшие глаза его ещё блестели, он двигался, дрожал. Старый человек хотел вернуть в нём старые права, но затем его победил кающийся. Он опустил глаза, тихо повторяя:
– Да будет воля Твоя!
Потом он почти остывший слушал рассказы о бурях, которые распространились по краю.
В 1292 году он перестал уже своими силами подниматься, молчал, бормотал молитвы, всё больше силы его покидали.