— Тряпка, да еще и размокшая? Вот до чего я дожил… И как это еще сказал: беда не в потолке, а в отставании… Чудно устроена жизнь. Надо было мне не являться к нему, а самому поразмыслить… С Яковом поругался и прилетел — балда!
— Кого вы ругаете, Иван Лукич? — спросила Ксения.
— Самого себя… Помалкивай и поддай газку!
И тут, за стеной сарайчика, Иван Лукич невольно повторял в памяти все, что сказал ему Скуратов. Иван Лукич рассказал секретарю о земных и небесных потолках, о которых говорил ему Нечитайлов.
— Знающие люди, Степан, уверяют, что у человека, как у мотора, есть незримый потолок. Такая черта, выше которой не подняться, хоть дух из тебя вон!
— Так может рассуждать не председатель колхоза, а мокрая тряпка! Потолками голову себе морочишь! Нашел лазеечку! Запомни, Иван: не было и нет никаких потолков… Все это выдумка твоего друга-летчика. Эта «теорийка» может завести далеко. Да и как ты мог подумать о каком-то потолке, здоровило эдакий! Выбрось все это из головы и забудь! Людские силы измеряются не той меркой! Человек может сделать все, что только пожелает… А ты уши развесил и поверил, что вот ты, Иван Лукич Книга, поднялся до определенной черты, а выше — ни шагу! Знаю, не потолок тебя испугал, а сын Иван. Явился ко мне и развел потолочную теорию… Стыдно, Иван, смотреть на тебя и говорить с тобой…
«Да, верно, Степан, приятного в нашем разговоре мало», — мысленно соглашался Иван Лукич, а сам прислушивался к гудевшему собранию. Кто-то кричал: «А что? Такая кровлюшка мне по душе!», «Крыша крышей, а какая высота жилища?», «Оппозиция голос подала!», «Тут что-то не то! Ежели Шустов одобряет…» Улыбнулся Иван Лукич, покрутил ус, подумал: «Это верно, Шустов зря одобрять не будет…» И уже слышал голос Ивана: «Потребуется примерно около тридцати двух миллионов рублей…» Снова улыбка спряталась в усах. «Ничего себе замахнулся! — думал Иван Лукич. — А вот где взять эти миллионы? На дороге они не валяются… Приехал и на чужие миллионы замахнулся? Кто ж тут, в «Гвардейце», хозяин? Я или мой сын?»
Иван Лукич как бы отходил от собрания и снова обращался к Скуратову. «Пойми меня, Степан, не как секретарь райкома, а как друг: и сын Иван и потолок меня не испугали. Сам хочу уйти и уступить дорогу молодым да прытким. Пусть шагают… Что ж тут плохого? Как у нас иногда получается? Какой-нибудь старик думает, что ему износу не будет. Из него, бедняги, песок сыплется, ему бы пора на пенсию, а он молодится да хорохорится. Как вцепился в должность еще в молодые годы, как прилепился к руководящей деятельности, так и держится за нее до самой могилы… А молодые силы застаиваются. Я так не хочу, Степан! Не знаю, может, и у меня, как ты говоришь, есть тот беспредельный полет, а только сам вижу: старею и сдаю. Вижу: не тот шаг, не тот! Душой, Степан, на других злобствую, завидки за душу хватают, вот в чем мое горе! Сдержанности лишился… С парторгом сцепился! Сколько годов жили мы с Закамышным душа в душу, а вчера сразились, да так, скажу тебе, чуть было за грудки не схватились… Как же мне после этого руководить? Как подниматься выше потолка?..»
«На второй этаж вы поднимаетесь по лестнице… Наверху две спальни и ванная…» Голос Ивана лез в голову и мешал думать. «Вот кто им зараз нужен — Иван, — подумал Иван Лукич. — Ишь как прислушиваются, каждое его слово так и ловят». И снова мысленно был у Скуратова. «Степан, поставь на мою должность моего сына-архитектора… А что? Тоже Иван и тоже Книга. Но журавлинцы на этой перемене выиграют. Книга у них получится поновее, да и написана она, по всему видно, поинтереснее… Так что отпусти меня, Степан…» — «А что? Такая кров-люшка мне по душе!», «Правильно, Ваня, что не позабыл про травку и про сурепку…»
Прислушался к собранию, ловил каждую реплику, а видел Скуратова. Тот засунул под широкий армейский пояс крупные ладони, прошелся по комнате и, не глядя на Ивана Лукича, сказал:
— Отпустить — дело пустяковое… А как тебе жить без «Гвардейца»? Станешь путаться у жу-равлинцев в ногах?
— Ну, пойду к Григорию внучат нянчить…
— Не криви душой и не обманывай ни себя, ни других! — строго сказал Скуратов. — Знаю, взбрело в голову желание погордиться: а как без меня? А обойдутся ли? Не заплачут ли? Напрасная печаль, Иван! Обойдутся без тебя журавлинцы, и еще как! Ты тут, у меня, разводишь теорию о потолках, а в Журавлях идет собрание, люди без тебя решают судьбу своего села… Послушай меня Иван…
— Слушаю…
— И наматывай на ус, он у тебя для этого подходящий, — с улыбкой продолжал Скуратов. — Рассуждения насчет потолков выбрось из головы. Прикажи Ксении, чтоб мигом доставила тебя на собрание. — И без улыбки, по-командирски: — Предупреждаю, если опять начнешь ныть, | тогда можешь отправляться хоть в няньки… Лично
с тобой нянчиться, друг, не будем. Можем поехать в Журавли, собрать колхозников и сказать: поглядите на этого усатого дурня! Хочет податься в няньки… Как, Иван? Или не станем созывать журавлинцев?
— Думаю, Степан, малость надо погодить…
После этих слов, хмуря брови, Иван Лукич повернулся, как солдат, на каблуках и быстро вышел на улицу.
«Малость погодить… Малость — это сколько? День или год? Но пройдет «малость», а тогда что? Созывать людей и объявлять: поглядите на этого дурня!» — рассуждал Иван Лукич, из-за сарайчика поглядывая на собрание. Прислушался к крикливому голосу старика Игната, и мысли о Скуратове оборвались. «Птичьи кумовья тоже туда, в хорошую жизнь. Хутора предлагают сносить, и надо ж додуматься до такого…» Внимательно слушал выступление Ефима. Речь янкуль-ского агронома пришлась по душе, и Иван Лукич сказал сам себе: «Умный воспитанник у Гнедого. И складно у него получается. Будто не говорит, а читает по писаному. Хоть и волнуется, горячится, а плечо Ивану подставляет ловко…» «Чего я тут прячусь?» — подумал он, когда раздались возгласы: «Без Ивана Лукича ничего решить не можем!», «Иван Лукич не из пужливых!», «Решать без Ивана Лукича!» Дальше стоять за сарайчиком он не мог. Решительными, быстрыми шагами подошел к веранде и, поднимая руку и прося тишины, сказал:
— Товарищи колхозники! Я тут, среди вас! От неожиданного ли появления Ивана Лукича,
от его ли мощного голоса собрание вдруг притихло. Иван Лукич взошел на веранду. Ему показалось, что людей во дворе стало еще больше и все они, кто строго, кто ласково, кто с упреком, а кто с похвалой, смотрели на него и ждали, что он скажет. И он сказал:
— Стоял возле сарайчика, слушал речи и думал: что зараз для нас самое наиглавнейшее? Это, товарищи, вопрос: как жить? По старинушке, как жили крестьяне, или по-новому, как советует архитектор? Отвечайте: как жить?. По старинке или по-новому?
— По-но-о-овому! — прокатилось над толпой.
— Хорошо! — Иван Лукич поднял руку. — И решение наше будет такое: в помощь архитектору избрать комиссию… И так как моему сыну Ивану в Москве предстоит держать экзамен, то пусть та комиссия подсобит ему, что еще в том дипломе надобно доделать, а что изменить… Правильно?
— Верно!
— Согласны!
— С тобой, Иван Лукич, любые дела решать легко и просто!
Комиссию избрали из двенадцати человек. От женщин — Евдокию Сушкову, от стариков — кума Игната из Птичьего, от молодежи — Ефима Шапиро… После этого собрание начало расходиться. И когда двор опустел и по улице запылили грузовики, к Ивану подошла старуха Оденчиха. Взяла за руку и сказала:
— Сынок, а приют для одиноких старух срисовал?
— Срисовал, бабка Оденчиха, срисовал, — за Ивана ответил Иван Лукич. — Будет, бабуся, приют, будет…
— Скажи, Лукич, — обратилась старуха к Ивану Лукичу, — а в колхозной казне грошей хватит?
— Найдутся гроши, бабуся, найдутся… Иван Лукич взял старуху под руку и помог ей выйти со двора. Пожалел старую женщину и проводил до дому. Возвращался по притихшей улице, низко склонив голову. «Как жить? Все кричат: по-новому… А того не понимают, что Иван нарисовал не реальную нашу жизнь, а свой диплом… И надо поскорее уезжать ему из Журавлей с тем своим дипломом. — Остановился, закурил. — Уедет Иван, и жизнь в Журавлях снова наладится… И как это я раньше об этом не подумал?»
XX