– Патрицианка? – неуверенно спросил сержант.
– Наконец-то! Хотя бы это до тебя дошло! Ты хоть занимался этим делом всерьез?
– Да, конечно… – Сержант судорожно сглотнул. – Я знал, что княгиня с Лация, а князь прежде командовал звездолетом «Изборск», но полтора года назад ушел в отставку и поселился на планете.
– У них были враги?
– Нет. Я не знаю. Их все любили. Клянусь. Ни одной нити… Какой-то бред. Разве только… Может быть, ее родня была против этого брака? Мне это только сейчас в голову пришло. Я знаю, что патриции Лация никогда не заключают браки с инопланетниками.
– Сержант! Оставьте этот бред при себе.
– Других версий у меня нет. Кроме этих двух. Ревность и месть…
– Что я должен сообщить в столицу Лация, в Новый Рим?
Сержант пожал плечами. Что он мог ответить?
– Достоверно одно: Эмилия Валерьевна мертва. Князь Сергей в коме. Убит также их телохранитель Тихон Ярунов.
– И все?
– Пока – да.
– А что вы подразумеваете под этим «пока»?
– Пока за дело не возьмется сама метрополия. Вы понимаете, о чем я…
– Вы верите в справедливость патрициев, сержант? – усмехнулся капитан.
Сам он, разумеется, был плебеем.
Книга I
БЕГЛЕЦ С КОЛЕСНИЦЫ ФАЭТОНА
Глава I
Усадьба барона Фейра
– Вставать! Вставать! – Голос хозяина прорвался в безмятежную черноту.
Марк тут же ощутил свое тело – затекшую шею и онемевшие от холода ноги, – кто-то опять стащил с него одеяло. Он с надеждой закрыл глаза. С надеждой, что голос почудился, и Марк еще на час или два провалится в спасительную черноту. Рабы никогда не видят снов. Это их особенность. Засыпая, они погружаются в пустоту, где нет ни звезд, ни звездолетов, зато время летит мгновенно.
– Вставать! – Окрик вновь прошил мозг раскаленной иглой.
Марк подпрыгнул и выпрямился. Рабский ошейник тут же впился в затылок, не давая откинуть голову назад. Ошейник наверняка придумал изувер, иначе зачем сделан этот острый выступ сзади, который при каждом резком движении впивается в затылок.
Кто-то наконец включил лампочку над дверью – тусклый красноватый глазок; в его свете можно было различить копошащиеся фигуры.
– Люс… – позвал Марк приятеля.
– Туточки… – отозвался он.
Люс сидел на полу и рылся в груде пластиковой обуви, отыскивая среди облепленных глиной башмаков свои. При мысли, что сейчас придется запихивать сбитые до крови ноги в эти уродливые раструбы, Марк содрогнулся.
– Держи, это, кажется, твои. – Он протянул приятелю пару. – Много еще морквы осталось на полях?
– Не знаю.
Марк зажмурился и натянул башмаки. Ноги тут же заледенели. Ну все, теперь их не согреть до вечера. А вечером опять эта комнатуха, нары в два ряда, застеленные подсушенной ботвой маисоли, и ворочанье с боку на бок, пока не провалишься в спасительную черноту. Говорят, другие люди видят сны… Другие, но не рабы.
Марк направился к железной низенькой печурке. В неё вечером заложили два термопатрона. Но ресурс у обоих вышел еще на прошлой неделе, и теперь они излучали лишь остаточное тепло. Бока печурки едва нагрелись, мокрая одежда, наваленная на нее грудой, почти не сохла. Марк отыскал свою куртку. Так и есть – вся мокрая. Только глина на обшлагах задубела, но Марк не стал ее отколупывать.
– Вот зараза, – пробормотал Люс, накидывая на плечи ветхую одежонку. – Неужто нельзя запихать с вечера нормальный термопатрон?
Вопрос, разумеется, был риторическим.
Дверь распахнулась, ворвался ледяной воздух с улицы. На пороге стоял громила Жерар в куртке из псевдокожи, отороченной мехом, в широких рыжих непромокаемых штанах. На ногах – блестящие, начищенные, все в капельках влаги вечные башмаки. Разумеется, они не вечные… но могут служить лет десять. А может, и больше. Протискиваясь наружу мимо Жерара, Марк с завистью глянул на эти башмаки. Ноги у Жерара наверняка так и пышут жаром. Получилось что-то вроде каламбура. Марк скривил губы.
– Мерд![1] Чего лыбишься? – повернулся к нему Жерар. Надсмотрщик был колесничим – так называли себя свободные граждане Колесницы Фаэтона.
– Так… День хороший.
Жерар замахнулся. Марк совершил нырок, уходя от удара. То есть его задело, но так, по касательной. В этом искусство рабское: чтобы уметь от оплеухи увернуться, но увернуться не до конца, пусть надсмотрщик воображает, что достал тебя. А рабу при этом не больно. Почти.
День, в самом деле, был неплох: небо ясное. Ночью ударили заморозки, теперь иней сверкал на деревьях и траве, и на крышах бараков, из которых, кашляя и ежась, вылезали рабы. Позевывая, они брели в столовую. Люс потянул носом воздух.
– Каша сгорела, – пробормотал он. – Опять кашевар заснул. Мерд!
У каждой двадцатки рабов был свой стол. Марк и Люс ели за крайним. Бригадир уже притащил котел с кашей. От прочих рабов начальник двадцатки отличался цветом лица, упитанностью и металлической пластинкой, висящей на груди. Еще он носил особую шапку, похожую на жандармскую, – этакий перевернутый котелок с козырьком. Поварешкой бригадир стряхивал в пластиковые миски варево и с размаху швырял миски на стол. Те скользили по грязному столу, как по льду. Марк подставил ладонь, поймал очередную. Вытащил из-за пояса самодельную ложку, понюхал варево. Лучше бы он этого не делал. Воняло отвратно. Мало того, что каша подгорела, так и масло в нее влили прогорклое. Марк ковырнул варево, положил в рот, подавляя подкативший к горлу спазм, принялся жевать.
– Не ешь, – сказал Люс, – все равно вырвет. – И, подавшись ближе, шепнул: – У меня в доте маисоль припрятана.
Марк оттолкнул миску.
– Кто нажрался, вон из-за стола. – Бригадир вываливал кашу из мисок назад в котел.
– Свиньям понесет? – спросил Марк.
– Кому же еще это свинское варево лопать?
Они направились к умывалке: прямо на улице из ржавой трубы торчало несколько кранов. Летом здесь можно вволю поплескаться, да и ранней осенью в теплые деньки тоже неплохо умыться или хотя бы сполоснуть ноги. Сейчас мало кто набирал здесь пригоршню воды, чтобы смочить лицо. Только пили ледяную воду. Повара не потрудились даже кипятку утром сделать. Счастливчики, сумевшие разжиться пластиковыми бутылями, наполняли их впрок. У Люса имелось две бутыли. Для жарки маисоли чистая вода пригодится – поливать початки. Запасливый Люс наверняка и солью успел разжиться.
Перед тем как отправиться в поле, рабы собрались на площадке перед усадьбой. Колонны, подпиравшие портик, порыжели от дождя. Возле крайней, почти доставая головой до капители, стоял Жерар.
Марк постарался укрыться в задних рядах. Ему становилось не по себе, когда взгляд Жерара задерживался на нем. Раб был уверен, что из всех прочих надсмотрщик его отличает. Более того, питает глухую неприязнь. Или даже ненависть. Марк не понимал ее причину. Но ощущал явственно, как запах собственного пота или вонь горелой маисоли.
Хозяин вышел из дома, наряженный в черный фрак и черные брюки, из-под которых выглядывали носки лакированных туфель. Белый галстук развязан, жилет расстегнут, и на блестящем шелке жилета алело винное пятно. Очевидно, хозяин с вечера еще не ложился. Барон Фейра поднял вверх правую руку. В низких лучах восходящего Фаэтона блеснул золотой контактный браслет.
– Не-ет… – Люс болезненно сморщился: поднятие руки означало, что хозяин намерен говорить с рабами через управляющие чипы ошейников, и голос барона, пронзительный, режущий, будет звучать непосредственно в мозгу.
– Ма фуа![2] А по-человечески он не может? – Марк стиснул зубы.
Опять же вопрос был риторическим.
«Рабы усадьбы Фейра! – раздался внутри черепа голос хозяина. – Вы дерьмовые работники. Вас всех надо отправить на живодерню. Да другие не лучше. Лентяи! Пахать надо, а не лежать кверху пузом! Пахать! Я вас кормлю себе в убыток, а вы только жиреете, как крысы! Сегодня я приказал зарезать барана. Целого барана для таких бездельников! Вам, может, еще и трюфели подать или вино бургундское? Вы ж все сожрете, а работать будете еще хуже! Хотя бы сегодня постарайтесь заслужить свой обед, а не то мне придется продать вас в каменоломни. Если кто из вас надеется остаться в усадьбе, должен набирать не менее ста корзин в день».