1970
НЕПРОТИВЛЕНЕЦ
С некоторых пор я стал непротивленцем.
Исповедую принцип непротивления злу.
И очень, скажу вам, доволен, придя к этому убеждению. Сожалею только, что поздновато осенила меня мудрость.
Раньше я возмущался, если в учреждении меня отфутболивали от стола к столу. Горячился, услышав презрительное: «Много вас тут ходит». Кипятился, если меня приглашали к одиннадцати, а принимали в семнадцать. Я взрывался, получив из химчистки свой пиджак с теми же пятнами, что и были, но увеличенного размера. Во мне все бурлило при такой, например, сцене: пассажир дает водителю такси деньги, рассчитываясь за поездку, а шофер не берет их: «У меня нет сдачи. Если вам сдача нужна, сбегайте куда-нибудь разменять. Да побыстрее!»
Я говорил кому-то горькие, обидные слова. И кто-то говорил мне слова еще более горькие и обидные.
Теперь все по-другому. Я не возмущаюсь. Не горячусь. Не кипячусь. Не взрываюсь. И во мне ничто не бурлит.
Я берегу нервы.
Говорят, теперь — это самое главное.
И представьте, сейчас мне живется ничуть не хуже, чем раньше, когда я горячился, кипятился, критиковал устно и письменно.
Конечно, выдержку надо приобретать. Она приходит не сразу. Иногда чувствуешь: вот-вот вспыхнешь. Начинаешь считать. До десяти. До ста. До тысячи. Или самовнушением заниматься. Допустим, в магазине на рубль обсчитали. С твоих уст вот-вот сорвется: «Какого же вы…» Но ты говоришь себе: «Спокойно. Обсчитали только на рубль. А могли и на три и на пять. Но ведь не стали же этого делать. Есть все-таки приличные люди, знающие меру…»
Словом, я никого не критикую. Я только улыбаюсь и говорю: «Спасибо».
Недавно судьба загнала меня в районную столовую.
Это, конечно, не «Метрополь».
Щами многосуточными пахнет. Шницелем пережаренным. На полу не очень чисто. И скатерти на столах такие, словно в них антрацит носили.
Присел я за столик, меню читаю. И тут подходит ко мне официантка. Говорит (не голос — сухой лед):
— Ну что? Так пришли посидеть или брать что будем? А то мы скоро столовую на обед закрываем.
— Буду, — говорю, — брать.
— Только учтите: отбивные кончились. Люли кончились. Полтавские с гарниром кончились. Диетические без гарнира кончились. Азу тоже не пойдет. Может пойти только шницель. А на первое щи.
— Очень, — говорю, — хорошо.
Относительно щей обоняние меня, как видите, не подвело. И насчет шницеля я не ошибся: на кухне горел именно он. А я запах горелого шницеля за километр различаю. Особенно после того, как бросил курить.
Официантка объясняет мне, что «пойдет», что «не пойдет», а я тем временем скатерть на другую сторону переворачиваю. С другой стороны она почище. Только штамп на ней стоит пугающий — большой и черный. Мазутом напечатанный.
— Так-то совсем прилично будет, — говорю я довольным голосом и разглаживаю скатерть ладонями.
— Ну, а закажем что? — спрашивает официантка.
— Сначала веничек бы, а? Вы бы там пока что на кухне, а я бы тут… извините, как вас зовут?
— Лида.
— …а я бы тут, Лида, пол подмел…
— Острите?
— Нет, вполне серьезно.
— Издеваетесь?
— Что вы! Как я могу допустить такое? Мой возраст и мое положение не позволяют…
— Какое же у вас, интересно, положение?
— Простой рядовой потребитель.
— Вы, случайно, не санэпидем…
— Никакой я не эпидем.
— Да? — с недоверием спрашивает она.
Лида уходит за перегородку, и я слышу, как она разговаривает, видимо, с раздатчицей:
— Слушай, Саш, там сидит тип один. То ли начальник, то ли шизофреник…
— А может, и то и другое?
— Не знаю.
— А что он: возмущается, командует?
— В том-то и дело, что не возмущается. А тихий он. Скатерть сам перестилает. Веничек просит…
— У начальников такие странности бывают. Вроде прикидываются. Под простых играют…
— А он и говорит, что простой, рядовой… Слушай, Саш, у тебя солянки мясной не осталось?
— Нет, щи только остались, от которых самой тошно. Но ты подай их вот в этой тарелочке… Специально на случай держу. И салфеточки бумажные на стол поставь, не пожалей.
Лида делает веерок из бумажных салфеток и говорит мне:
— А как закроем на перерыв, подметать начну… Эх, публика! Насорят, набросают. Только убирать поспевай.
Я хлебаю щи и приговариваю: