Это я пишу, зажмурив левый глаз.
5. Павловские лимоны, зеленушки и завирушки
Дома меня уже давно уговаривают оставить сатиру и посвятить свою жизнь голубой, безоблачной, ажурно-прозрачной лирике.
Доводы домашних звучат весьма недвусмысленно:
— Ну посмотри, как живут Бабочкины! Мир, спокойствие, никаких конфликтов! Все их любят, все зовут в гости. А почему? Потому что лирик он, Бабочкин. А тебя кто любит? Может быть, скажешь, предгорсовета или судья? Да они при одном твоем появлении морщатся, словно проглотили кислое. Кроме того, ты уже поссорился с районо, драмтеатром, гордорстроем, горфо и даже с коммунхозом, до которого тебе в общем-то не было никакого дела. Кто к тебе более менее прилично, относится? Кого мы можем позвать, например, к себе в гости? Ну, адвоката Ипсилантьева, Шустикова из треста озеленения, Адресовича из филармонии, Воробейкина с телефонной сети. Не густо! И все твои, фельетончики! Пора тебе наконец стать серьезным человеком и переключиться на лирику! Так делают все. Пошутил в молодости — и хватит.
Если эти доводы послушать раз, они особого впечатления не произведут. Но если они вонзаются в твои барабанные перепонки каждый день, дрогнешь, заколеблешься. Действительно: зачем? Действительно: почему и до каких, собственно, пор?
И я решил: буду лириком, стану «серьезным», психологичным, ультрамариново-нежным, бархатно-мягким и добрым. У меня, в конце концов, в груди тоже сердце, а не пламенный мотор.
Для начала я задумал создать картинно-впечатляющий очерк о любителях природы в нашем городе — о тех скромных, хлопотливых людях, которые встают на час раньше других, чтобы полить на улице деревцо, бросить голубям несколько горстей пшена или поухаживать за аквариумными рыбками.
Я приметил одного страстного любителя природы — пожилого человека в чесучовом костюме и широкополой соломенной шляпе.
На подоконниках его одноэтажного, но просторного дома в пузатых бочонках росли настоящие павловские лимоны. А над ними висели клетки с чижами, зеленушками, завирушками и прочей вечно галдящей и свистящей пернатостью. Когда человек в широкополой шляпе выходил на улицу, около него оживленно суетились настырные воробьи.
Это был далеко не юный, но фанатичный натуралист, о которых взахлеб пишут авторы репортажей на четвертых, полосах газет. «В этом доме, в этом доме я почувствовал себя, как в Сухуми. На меня повеяло теплым, ласковым дыханием замечательных советских субтропиков. Здесь пели неведомые мне птахи и наливались терпким лимонным соком пахучие, ароматные цитрусы…»
Вот так я и хотел написать — восторженно, проникновенно и чуточку бестолково. И для этого постучался однажды в дверь дома, на калитке которого висела табличка: «М. В. Вторников».
Разумеется, редакционного удостоверения, где в графе «должность» стоит колючее слово «фельетонист», я хозяину дома не предъявил: это могло несколько сбить его с толку и значительно понизить температуру наших отношений. Я показал членскую книжечку Союза журналистов и прямо, без ненужных предисловий сказал о благородной, возвышенной цели моего прихода.
Тем не менее моему визиту цитрусовод и птичник был почему-то не рад. Он нехотя провел меня в комнату, обставленную дорогой импортной мебелью, и, не предложив даже присесть, спросил:
— Так чем могу быть?..
— Я насчет лимонов…
— Пожалуйста, вот лимоны, — сухо ответил хозяин.
— …и по поводу птиц.
— Пожалуйста, вот птицы… — еще суше произнес он.
— Это вы, так сказать, в свободное время?..
— Совершенно точно, в свободное, — совсем сухим голосом сказал он.
— А работаете вы, товарищ Вторников…
— Директором комбината бытового обслуживания, как вам известно…
— Мне это неизвестно.
— Ха-ха! Рассказывайте!
Я огляделся по сторонам, соображая, как вести беседу дальше. Но хозяину дома показалось, видимо, что я просто присматриваюсь к его шкафам и сервантам.
— Эта мебель куплена еще до того, как я стал директором комбината, — сказал он, желая, наверно, предостеречь меня от поспешных выводов.
Я почувствовал, что беседу продолжать невозможно. Хозяин думает, что разговоры о птичках божьих я веду только для отвода глаз…
Да, он так и думал. И в этом я убедился, вернувшись в редакцию. Мне позвонил Ипсилантьев:
— Слушай, что ты хочешь делать с этим Вторниковым?
Я стал говорить про птиц и про павловские лимоны, но Ипсилантьев перебил меня:
— Я понимаю, может, это не телефонный разговор, но если ты имеешь в виду недостачу, которая у него была в прошлом году, так выговор за нее он уже получил. Тут все нормально.