– Не прикасайся ко мне, пока вовсе не пристрелила. Бери, за чем пришел, и убирайся.
– Ну гляди, – захрипел Сабуров. – Как бы не пожалеть. Я ведь скоро и генералом стану, а когда война кончится, так с тебя спрошу, что мало не покажется. Пожалела. Для него– то не жалеешь…
– Тебе мало? Еще выстрелить?
– Да все, иду, иду…
По дороге в штаб она думала: «Вот ведь блефует, а не сдается. Поразительно – и как иногда блеф, произнесенный вслух, дает людям надежду и влияет на события. Конечно, не в этом случае, но вообще так бывает. Что на словах посеешь, то в жизни и пожнешь…» От этих мыслей ей стало нехорошо, и она поспешила отогнать их, ускорив шаг.
Вернувшись в штаб, она узнала, что в ту ночь партизанами был убит глава самоуправления Воскобойник. Теперь его обязанности по должности должны были перейти к Брониславу.
Зима 1979 года, Брянск
В зале ЦДК, при огромном скоплении народа и прессы судебная коллегия по уголовным делам Брянского областного суда в составе судьи и двух народных заседателей рассматривает дело Тоньки– Пулеметчицы – бывшего гитлеровского палача, оперировавшего на территории Локотского самоуправления во время войны, Антонины Никитиной– Гинзбург. Допрашивается основной свидетель обвинения Василий Меренков. Слово для допроса предоставляется подсудимой, которая сидит здесь без адвоката – никто из защитников не согласился предоставлять коллаброционистке свои услуги.
– Василий Васильевич, – робко начала Антонина, – вы помните меня?
– Да, – как по писаному, быстро отвечал Меренков. – Вы расстреляли моих родителей в конце лета – начале осени 1941 года, исполняя приказ немецкого командования.
– Скажите, а немецкие войска к тому моменту уже были на территории Брянской области?
– Нет.
– Почему же тогда вы уверены в том, что я исполняла приказ именно немецкого командования? К слову, я тогда служила в НКВД…
– История знает случаи провокаций со стороны вермахта, направленных на то, чтобы у советских граждан вызвать ненависть к Советской власти и социалистическому строю. Например, в 1940 году в Катыни, в Белоруссии, переодетые в советскую форму гитлеровцы расстреляли польских пленников…
– А что с вами случилось потом? Почему вас я не расстреляла вместе с вашими родителями?
– Случайно так вышло. Промахнулись вы. А потом сдали меня в детский дом.
– Кто сдал?
– Вы и сдали.
– Но зачем? Если передо мной, как вы выразились, командованием была поставлена задача ликвидировать всю семью, зачем мне потребовалось вас спасать?
– Этого я не знаю. Может, совесть замучила…
– Совесть? А немецкая тыловая администрация знала о том, что я отвезла вас в детский дом?
– Не знаю.
– Вам о чем– нибудь говорит фамилия Каминский? Бронислав Каминский?
– Если не ошибаюсь, это был глава оккупационной администрации в Локоте.
– Верно. А он часто навещал вас в детском доме?
Меренков посерел. Ему казалось, что, если сейчас он скажет неправду, то провалится сквозь землю. Да и при большом скоплении народа он не мог лгать – слишком отчетливо читалось все по его лицу, лицу человека, неискушенного в подобных делах и мероприятиях.
– Да, навещал.
– С какой целью?
– Вы и он хотели меня усыновить.
По залу прокатился рокот. Прокурор попытался прервать допрос, но судья настоял на продолжении – слишком важные обстоятельства открывались теперь. Меренкова раздирали противоречия – с одной стороны, он не мог врать, а с другой стороны, его показания вели сейчас к оправданию женщины, которую на скамью посадил не кто– нибудь, а КГБ, а потому могли иметь для него самые роковые последствия.
– Скажите, что случилось с мукомолкой вашего отца тогда, летом 1941 года?
– Ее сожгли при эвакуации мирного населения.
– Почему сожгли?
– Чтобы врагу не досталась, понятное дело…
– А что случалось с людьми, которые не хотели эвакуироваться?
– Тех, кто оставался на оккупированной территории, считали пособниками гитлеровцев.
– И какова была их судьба?
– Их расстреливали.
Очередной рокот негодования. Антонина радовалась. Меренков не находил себе места. Он решил прервать допрос. Решение нашлось неожиданно, пришло из глубины души:
– Я отказываюсь от всех показаний, данных ранее на следствии и в суде. И больше говорить ничего не хочу.
Под аккомпанемент выкриков из толпы он сел на место в зале, а мысленно вернулся к событиям прошлого лета, когда первый раз беседовал с сотрудниками КГБ…
Лето 1978 года, Москва