Управившись с варевом, они принялись пить чай. Несмотря на вечерний час и сумрак, который окутывал тайгу, Федот Федотович где-то в пихтовых зарослях нашел смородиновый куст и, отломив один прутик, измельчил его на короткие кусочки и бросил в чайник. Приправа к чаю оказалась восхитительной. Акимов отхлебнул из кружки глоток и придержал его во рту, испытывая от особого вкуса чая редкостное наслаждение.
— Летом, Федот Федотыч, пахнет, — прищелкнул языком Акимов.
— Ага, учуял! — засмеялся старик.
Они не спеша допили чай из кружек, потом Федот Федотович начерпал снегу в котелок, сложил в него ложки и кружки и снова повесил его на огонь.
— Пусть помоется посуда.
Не сказав больше ни одного слова, он вышел за пределы огненного круга и вдруг, напрягая голос, закричал:
— Здорово, Врун!
Акимов курил, сбрасывая пепел цигарки в снег. Услышав голос Федота Федотовича, он встал. Эхо почему-то долго не откликалось. Акимову даже показалось, что оно уже не отзовется. Но вот прошло еще несколько мгновений, и над тайгой понеслось: «О-о-ро-воо уун!»
— Здорово, Врун! Федот пришел! — крикнул снова старик, как только эхо смолкло. Повторилось прежнее: тишина, почти минутное безмолвие и раскаты, сильные и протяжные раскаты эха:
— О-оо-ро-воо… е-е-до-оо-т.
— А ты слышишь, Гаврюха, Врун-то здоровается со мной. «Здорово, кричит, Федот!» Помнит, слышь, старого знакомого, — усмехнулся Федот Федотович, но Акимов в этом ничего удивительного не нашел, так как слова «здорово» и «Федот» были самыми протяжными.
— Пусть он, твой Врун, Федот Федотыч, со мной поздоровается, — сказал Акимов.
— Сейчас попрошу, — отозвался старик и, отойдя подальше от огня, за пихтовую чащу, крикнул:
— Эй, Врун! Гаврюха пришел! Поздоровайся с ним! Скажи ему: «Здорово, Гаврюха».
Эхо долго не откликалось, потом откликнулось, покатилось по тайге и замолкло, но замолкло не насовсем, а, чуть пригаснув, загрохотало сильнее прежнего.
— Откликается он, Гаврюха! Слышишь? — сказал Федот Федотович, и в тоне его голоса сквозило удовлетворение: не зря, мол, привел тебя к Пихтовому логу.
Надо было обладать, конечно, большим воображением, чтобы вторую волну эха отделить от первой и принять ее за отражение какого-то другого голоса. И все-таки эхо в Пихтовом логу было необычным. Акимов отметил это про себя еще в тот момент, когда Федот Федотович подрубал кедровые сушины для тунгусского огня. На дробный стук его топора эхо откликалось зычно, протяжно, как и на голос, но особенность его была в том, что оно распадалось на какие-то отдельные пучки звуков, которые, раскатившись по различным углам тайги, начинали словно бы перекликаться, создавая впечатление множественности голосов. Конечно, в ночное время да еще в состоянии волнения все это могло сбить даже опытного таежника с ориентиров и породить легенду о Вруне, якобы живущем в Пихтовом логу. «Особенности акустики местности, зависимые от ее физических данных. Не что иное. Любопытно. А может быть, что-нибудь и другое из области физики…» — думал Акимов. Он забыл об усталости, встал на лыжи и пошел в темноту леса.
— Ого-го! Ого-го! Ого-го! — кричал он.
Казалось, что эхо сотрясает землю, перекатываясь и грохоча по всей тайге. Но особенно причудливо раскатилось эхо, когда Акимов выкрикнул длинную фразу:
— Эй, Врун, черт бы тебя побрал, давай выходи, поразговариваем! Ха! Ха! Ха!
Тут уж действительно самый неверующий в нечистую силу и тот бы призадумался. Эхо раскатилось, и началась такая перекличка, послышалось такое многообразие звуков и оттенков, что в какое-то из мгновений Акимову показалось, что из глубины тайги даже называлось его новое имя. Он в уме подобрал еще более длинную фразу и прокричал ее. И повторилось прежнее. И снова ему показалось, что в этих раскатах эха произносилось: «Гаврюха! Гаврюха!»
«Смешно, но поверить в это очень просто. Психическое воздействие легенды», — думал он, приближаясь к огню, возле которого в крайне настороженной позе, сдвинув шапку на затылок, стоял Федот Федотович.
— А ты слышал, Гаврюха, он тебя называл, — взволнованно сказал старик, когда Акимов подошел к костру.
«Ну вот тебе и на! Значит, не только мне показалось», — подумал Акимов и, ничего не сказав в ответ, только махнул рукой. Однако старик смотрел на него вопросительно и с нетерпением.
— Такое деформированное эхо, Федот Федотыч, наука объясняет особенностями строения поверхности земли и своеобразием воздушных потоков…
— Понимаю, Гаврюха, — кивнул головой Федот Федотович. — Земля тут в самом деле, как нигде, изрезана логом. А вот насчет воздуха что-то не примечал!..
— Эх, вздремнуть бы, — зевнул Акимов, — а завтра при дневном свете походим тут, поищем следы твоего Вруна.
— А что же, давай раздевайся и ложись. И меня уж в сон клонит.
— Ты тоже, Федот Федотыч, скажешь! Раздевайся! Околею к утру, — со смешком в голосе сказал Акимов.
— Нет, нет, паря, полушубок и пимы беспременно снимай. Вот так.
Федот Федотович сбросил полушубок и, чуть подпрыгнув, лег на пихтовые пружинистые ветки, возвышавшиеся копной. Потом он снял с ног валенки и поставил их поближе к огню. Он лежал теперь головой от огня, набросив на себя полушубок. Вытянутые ноги его в шерстяных чулках хорошо обогревало пламя. Шапку он не снимал, нахлобучил ее до самых глаз.
— Ложись-ка рядом. Тут у меня сверху веток подстилка из собачьих шкур да еще шерстяная дерюга. Снизу холод, язви его, пробивает. Ну, поспим. Много не получится, а все ж до следующей ночи протерпим.
Акимов снял полушубок и лег рядом с Федотом Федотовичем. Валенки он сбрасывать опасался, у него не было чулок и ноги были замотаны в портянки. Через минуту он почувствовал, что ему тепло. Ноги и переднюю часть туловища обогревал огонь, а спиной он прижимался к Федоту Федотовичу. Полушубок был чуть-чуть и коротковат и узковат, но вскоре он приспособился и сумел так подоткнуть его под себя, что нигде уже не поддувало. Ночью Федот Федотович раза три поднимал его погреть бок у огня. Потом он снова ложился и мгновенно засыпал. Под утро тунгусский огонь сделал свое дело: толстые кедровые сушины превратились в груды горячих углей. От них источалось такое тепло, что таял вокруг снег и воздух над ложем из пихтовых веток отдавал избяным духом.
— Ну как, Гаврюха, поспал, нет ли? — допытывался Федот Федотович, приготавливая завтрак.
— А ты сам-то как, Федот Федотыч? Я поспал все-таки подходяще.
— Ну и я поспал малость. Старику-то много ли надо? Спится, паря Гаврюха, в молодости. А ты спишь камнем. Я под тебя полушубок подтыкаю, думаю, проснешься, а ты и пальцем не пошевельнул.
— Вот оно в чем дело! Уж ты и так, Федот Федотыч, меня опекаешь, как маленького. Но верно и то: один бы я не сообразил такую ночевку устроить. А я-то не понял, чем ты мешок набил. Вижу, что-то тащишь на спине и вроде нетяжелое.
— Наука хоть небольшая, а без знатья загибнешь, как муха. Тайга не теща. Гречневыми блинами не накормит. А собачья шкура, Гаврюха, уж очень хороша на такой случай. Еще лосевая ничего. Ну, ту на нартах возить надо.
С рассветом они встали на лыжи, решили дойти до лога. Акимову хотелось кинуть взгляд на его очертания. По дороге к логу вызвали Вруна на перекличку. Он, видимо, утром крепко уснул, но все-таки откликнулся, правда, вначале как-то нехотя, а потом повеселее, погромче.
— Ты смотри, Гаврюха, заспался, сукин сын Врунишка, — засмеялся Федот Федотович.
— Ничего, я его сейчас живо в божеский вид приведу, — пошутил Акимов и закричал изо всех сил: — Да ты что же, бездельник, долго или нет будешь дремать?!
Ну уж, тут Врун показал себя! Тайга загрохотала, сперва в одном углу, затем — в другом, а под конец эхо прошумело где-то над самыми макушками пихт, в том самом месте, где находились сейчас Федот Федотович и Акимов.
— Во, видел, Гаврюха, какой он горластый! Его, братец мой, запросто не перекричишь.
— Вот это верно сказал, Федот Федотыч! — смеялся Акимов.