— Понимаю, а как же, — кивнул я. — Но я тебе уже говорил, что в объяснениях не нуждаюсь. Итак…
— Погоди, — перебил он, сминая сигарету в пепельнице. — Я знаю, какова ситуация, — ты накрыл этого сукина сына, а я его у тебя подобрал. Так не делается, и я никогда бы так не сделал, по крайней мере раньше. — Он поморщился и сжал левый кулак так, что хрустнули суставы. — Я ее люблю. Дело не в миллионах ее папаши или в его положении, я никогда не подставил бы тебя ради этих дерьмовых денег. Но деньги эти все-таки ее, и, поскольку того, что мы друг друга любим, недостаточно, мне приходится за нее бороться. И получается так: деньги Огдену не нужны, так что…
— Так что тебе придется подумать о повышении, — подхватил я. — А выборы вот-вот. Ли может освободить свой пост и пойти выше, твой тесть ему поможет, но тебе нужно заработать на его должность. Поздравляю, комиссар Вуди.
— Не добивай меня. Я чувствую себя просто дерьмом… — Он взял со столика пачку и закурил.
— Я тебе третий раз говорю — закончим с этим. Я мог тебе раньше сказать, что он у меня на крючке, и вообще проблемы бы не было. У меня к тебе другое…
— Да погоди же! — снова перебил он меня. Пожалуй, мы с ним никогда еще так не разговаривали. — У меня в самом деле нет выхода, мне пришлось это сделать. Естественно, все расходы я возмещаю. — Он как будто немного успокоился.
— Расходов нет. Клиент все возместил, — махнул я рукой.
— Как это? — Он вскочил. — Ты сказал ему, что это ты поймал Киналью?
— Да, но проблем с этим нет. Для него ничего уже не важно, от него осталась горстка пепла.
— Кто это? Можешь сказать?
Я отрицательно покачал головой:
— Зачем тебе? Он ничего никому не скажет, можешь быть спокоен.
— Дело даже не в этом, только… У меня на столе рапорт. — Он встал и пошел к столу. В горле у меня словно застрял разбухший комок. — О… Миллерман! Киналья два года назад растерзал его дочь. Сегодня ночью он покончил с собой, знаешь? — Я не ответил. — А его жена сделала то же самое несколькими месяцами раньше. Он оставил письмо. — Вуди поднял со стола какой-то листок и тут же снова его бросил.
Я достал из пачки сигарету, бездумно вертя ее в пальцах и думая, что вчера ошибся, назвав Джорджа двадцатой жертвой Кинальи. Это его жена была двадцатой, он же — двадцать первой.
— Это не он? — достиг моих ушей вопрос Вуди.
Я покачал головой, сам не зная почему, — может быть, я настроился на то, чтобы скрывать фамилию Миллермана, и все еще действовал в соответствии с этой программой, как автомат, которому не сменили поставленную задачу.
— Неважно. — Джеймс уселся за стол. — Ты говорил, у тебя ко мне какое-то дело?
Я смотрел на его супермодный галстук из тонких колечек и думал, могу ли я еще иметь какое-то дело к этому человеку. Видимо, он понял, о чем я думаю, поскольку вздохнул:
— Я бы не хотел, чтобы между нами что-то изменилось. То, что я в этот раз подложил тебе свинью, не означает, что таким я теперь и останусь. Ты даже понятия не имеешь, как я тебе благодарен. В конце концов, ты меня знаешь, я на уши встану, но тебя отблагодарю. У тебя еще впереди куча дел, в которых знакомый коп очень бы тебе пригодился, разве нет?
— Ясное дело. — Я постарался искренне улыбнуться. — У тебя есть еще немного времени?
— Давай. Что там у тебя? — Он был готов сидеть со мной до следующего утра, и я почувствовал, что меня перестает волновать вся эта афера с Кинальей. Я протянул руку к папке, но не стал сразу ее открывать, лишь положил на колени.
— Помнишь Ивонну?
Вуди дернул головой и удивленно посмотрел на меня:
— Почему… Ну, помню вроде, но…
— Погоди. — Я постучал пальцами по папке. — Знаю, что помнишь, просто надо было как-то начать. Это была моя сестра-близнец. Мы много говорили о ее смерти. Ты знаешь, что кое-что в этой истории для меня не сходилось, у тебя, впрочем, тоже имелись сомнения. Ты знал ее достаточно хорошо, может быть, не так, как я, но тебе было известно, что она в жизни не брала в рот джина, скорее предпочла бы выпить царской водки. А вскрытие показало, что перед автокатастрофой, в которой она погибла, она выпила немного можжевеловой настойки — немного, но выпила. Кроме того, в ее сумочке был какой-то ключ, которого у нее никогда прежде не было, и помада «Хеннеси». Эти три вещи выглядели совершенно неуместными, и хотя все совпадало — отпечатки пальцев, зубы, шрам после удаления аппендикса и другие признаки, так что возможность какого-либо двойника была исключена — меня до сих пор не покидает уверенность в том, что это была не она. Да и ты сомневался…
— Оуэн, — он наклонился и положил руку мне на колено, — тогда… я немного солгал, ты был пришиблен и подавлен. Я хотел как-то… Может, я и плохо поступил, может быть, надо было сразу выбить у тебя из башки глупые подозрения, но мне казалось, что тебе нужно подтверждение, что не стоит тебя излишне раздражать сомнениями. Впрочем, в первый момент меня действительно удивил этот ключ, но, в конце концов, она провела три недели в Бразилии. Откуда ты знаешь, не познакомилась ли она там с кем-нибудь, не влюбилась ли, не начала ли пить джин из-за того, что его пил тот парень? Он вполне мог дать ей ключ от своей квартиры и подарить помаду, которую она терпеть не могла. Он вовсе не обязан был настолько хорошо быть с ней знакомым, чтобы знать, что она не терпит самой дорогой косметики, согласен?
— Я не нашел никакого парня, — отчетливо проговорил я. То же самое я сказал ему два с лишним года назад, вернувшись после месяца лихорадочных поисков из Бразилии.
— Но ведь это не исключает его существования?
— Почти исключает. — Я упрямо покачал головой.
— «Почти»! В том-то и дело. Он могло разным причинам не давать о себе знать. Достаточно того, чтобы он был женат или просто уехал, а Ивонна не дала ему своего адреса…
— Ладно, хватит об этом, речь идет не о том, чтобы возобновить расследование, а кое о чем другом. После этого несчастного случая… — я невольно подчеркнул слова «несчастный случай», Джеймс поморщился и покачал головой, глядя на меня как на упрямого ребенка, — я еще несколько раз сталкивался с делами, которые в конце концов начал связывать между собой. Во всех них речь идет о внезапной перемене в поведении и сущности людей, столь внезапной и радикальной, что меня это удивило. Они неожиданно становились совершенно другими людьми, с другими привычками, характером, поведением, интересами. За эти два года у меня набралось пять, а если считать Ивонну — шесть таких странных случаев.
— Черт побери, я пока ничего не понимаю. Но, наверное, ты еще что-нибудь добавишь? — Вуди встал и, подойдя к интеркому, наклонился к микрофону:
— Бэбис? Принеси мне из буфета два кофе.
Он вернулся к своему креслу и сел, выжидательно глядя на меня.
Я открыл папку и подал ему первую страницу. Это была подборка из нескольких статей в прессе.
Художественный руководитель Нью-Йоркской Государственной оперы, дал журналисту «Вокал Артс Мэгэзин» интервью, в котором сообщает, что в наступающем сезоне в его опере выступит артист, голос и талант которого потрясут слушателей и удовлетворят самых привередливых критиков. Пока что он не назвал никаких имен. По слухам, циркулирующим среди сотрудников оперы, открыт новый талант, у которого есть шанс войти в историю мирового вокала и затмить такие имена, как Карузо, Шаляпин, Хольдт, Биркенбах или Санин.
Дебют двадцатичетырехлетнего Александра Робинса в самой технически сложной опере всех времен «Мала Фидес» Патрика Истона открыл ему путь на сцены выдающихся театров мира! Еще полгода назад — автомеханик, никому не говоривший о своем увлечении музыкой, сегодня он стал магнитом, притягивающим толпы в Государственную оперу. Критики единогласно заявили, что исполнение мужской, партии, а фактически двух — Биаса и Оссо, несмотря на некоторые упущения с точки зрения интерпретации образа, технически абсолютно совершенно. «Оно холодно, но вместе с тем прекрасно, подобно мрамору!» — сказала Диана Ривз. Сам Робинс утверждает, что у него было слишком мало времени, чтобы вжиться в атмосферу абстракционистского произведения, но он обещает, что через полгода невозможно будет сказать ни об одной из сторон его мастерства хуже чем: «Абсолютное совершенство».