- Я с удовольствием прочту тебе ее до конца, хороший мой, - опустив ему ладонь на затылок, пообещал вдруг серебряный дядюшка, нахально перебирая кончиками пальцев мягкие нежные волоски, послушно льнущие в дарующую тепло лодочку. - Если ты отправишься со мной дальше и больше не будешь думать о том, чтобы бросить меня и сбежать обратно, я прочту ее тебе, как только мы отыщем для нас свободу. В первый же день, в первую же ночь: перед тем, как ты устроишься спать, я буду бесконечно долго читать тебе под светом звезд или свечных огней. Ее и тысячи других историй: об ангелах в белом и нимфах моря, о крылатых львах и женогрудых сфинксах - я расскажу тебе о них обо всех. Столько, сколько тебе захочется слышать. И, возможно, даже когда-нибудь сумею показать, если ты согласишься отправиться со мной в новое, сотканное только для тебя и меня, путешествие...
Юу, отчаянно теперь желающий поверить, но все еще до конца не могущий этого сделать, закусил от досады нарциссовы губы. Покосился на Уолкера, на призывающую книгу на его коленях, на разбросанные по полу книги иные, серые простыни, струящиеся пылью и пустотой трубы, уводящие обратно на те этажи, где вечные шприцы, кровь, разодранная кожа, сломанная кость, остановившееся предсмертным течением сердце...
- О чем... черт... ты только болтаешь...? Какая тебе свобода? Какие путешествия, если ты... ты сам говорил, что ты паршивый солдат, а у солдата нет права выбирать, что он станет делать и как жить, и... И...
Он замолк, запнулся, в непонимании округлил глаза, чувствуя, как сильная ладонь, опустившись на спину, давит, заставляет пролететь навстречу, с глухим стоном вжаться в крепкое дрогнувшее тело, тут же, секундой спустя, оплетшее его обеими руками, не оставляющими для возможности высвободиться ни единой пресловутой лазейки.
Сумасшедший Уолкер снова наклонился ниже допустимого, вдохнул поглубже истекающего по секундам воздуха. Мазнул по его макушке губами, а после, вконец спятив, тихо-тихо, но так твердо, что поломались бы даже камни, умей они слышать, прошептал:
- Но если солдат быть солдатом прекратит, мой Юу, то тогда он может обрести былую свободу и делать все, что ему вздумается. Если ты останешься со мной - я уйду оттуда, где меня все равно больше ничего не держит. Я не откажусь от своего призвания и от того, кто я есть: я все равно хочу помогать людям, защищать их от Акум и отпускать страдающие души чудовищ обратно к Господу, но отныне я хочу делать это вместе с тобой, не заменяя чужой жизнью жизнь собственную. Чтобы ты постоянно был со мной рядом. Чтобы мы путешествовали по миру вместе, заглядывали, куда нам вздумается, защищали бы тех, кто нуждается в нашей защите, и брели бы дальше, дальше, до самого окончания мира, прочь из полушария орла, где птичьи сны имеют дурную явь полушария древесного решки. Прочь от летающих в облаках галдящих бомбардировщиков, парящих неведомо что бомбить. Прочь от всего, что мешает нам с тобой дышать, слышишь, славный...? Прочь от них от всех, прочь. Поэтому, прошу тебя, пойдем со мной. Пойдем со мной, чтобы ни ты, ни я больше никогда не были одиноки и одни, хороший мой мальчишка...
Он шептал, как последний идиот, он прижимался губами к его голове, зарывался жаром под волосы, ломал руками кости, отрывал от пола, влеплял, несопротивляющегося, в себя. Обнимал, сминал, ваял под собственные руки, обдавая глиняную кожу жаром сердечной пролитой крови, а Юу, заплутавший и в песках Аладдина, и в сетях континентов, открытых морской говорливой треской да тупоносым речным дельфином, уже не мог ни воспротивиться, ни сказать хоть слова против: куда ему, когда каждому, наверное, и впрямь свое, а его чокнутый серебряный принц, который сам себе и конь, и король, и шут, вонзив в глотку чудовища железный когтистый скипетр, взял, порвал книжные страницы да, вырвавшись в мир серых ветвистых реалий, все равно пришел за ним.
Поэтому куда…
Ну куда ему теперь?
Примечание к части Сказка, рассказанная Алленом, взята из оригинального сборника и ни разу не моя - Автор вообще относится к ней не слишком положительно, но Аллену неожиданно нравится, так что...
Глава 7. Радий всего святого
- Четыреста семьдесят восемь. Четыреста семьдесят девять. Четыреста восемьдесят.
- Славный...
Трубы, извивающиеся откормившимися гусеничными пиявками с отвратного вида черными дырами разверзшихся пастей, закончились, быть может, скоро, а, быть может, и до тошноты нескоро; в любом из случаев, Аллен больше в упор не понимал, с какой скоростью двигалось время, двигалось ли оно вообще и что делали они с Юу сами: шли, сидели или и вовсе спали с открытыми глазами, наяву рассматривая окутывающие ликерным туманом трансгенные сны.
У Аллена разрывалась ноющей дятловой болью голова, половинчатая недостаточность кислорода давила на вжавшиеся внутрь виски, в глазах с усердием плыло. Руки и ноги слушались плохо, крови не хватало пузырьков оживляющего ее газа, и шаг получался пьяный, будто у лунатика на променаде, железо под ногами успело сложиться в забитый полыми перилами мост, и где-то там, далеко-далеко внизу, зубрилась черными гвоздичными провалами яма без возврата, в которую если упадешь - уже никогда не выберешься, сколько ставок на красное ни делай.
Если, конечно, ты самый обычный человек, а не такой вот маленький Юу, который, кажется, то ли не чувствовал сокрушающей тело усталости, то ли попросту не привык ее проявлять или даже узнавать в явившееся полиэтиленовое в белизне лицо.
В то время как Аллен едва переставлял ноги по проклятым мосткам, не понимая, в какой части ада они очутились на этот раз, откуда здесь взялись поднимающиеся к мрачному небу облака смрадного пара, почему стены кажутся рыжими, кирпичными, когда на ощупь - обычное железо, пока он думал, что все-таки пробродил здесь по меньшей мере около пятнадцати часов со времен последней остановки, пока мучился жаждой и накатывающей прибоем депривационной сонливостью, Юу начинал с параллельной частотой вести себя все более и более странно.
Причем, странно даже для самого Юу, потому что прежде Уолкер, пусть, быть может, и не так уж хорошо с удивительным созданием знакомый, за ним подобных проявлений не замечал.
Мальчишка, отмеряя пространство методичными одинаковыми шажками, больше не сопротивлялся, не пытался удрать или даже огрызнуться на любое оброненное невпопад слово. Вместо этого он упрямо шел, брел, топал за Алленом следом в след, послушно сворачивая там, где седоголовый считал нужным свернуть. Немножко пошатывался, немножко покачивался, все больше и больше тускнел глазными фонариками, серел лицом, и сколько бы Уолкер ни пытался его дозываться, сколько бы ни тормошил за плечо и ни называл обращенное посвистом имя, не смея поднять голоса до крика - мальчишка внимания на него не обращал, мальчишка, черти, считал.