Что и о чем он там считал, Уолкер не знал тоже, пусть и узнать, конечно, старался, да только спрашивал – тут же натыкался на новые цифры, на новую игнорирующую пустоту, на застывшее на лице черемушное безразличие, замешанное в одной ступке с липовой пыльцой повального неузнавания. Сзади, воткнутая между голой спиной и ремнем форменных штанов, болталась прихваченная Уолкером книга про приключения Аладдина, во рту щипалось прокушенным мешающим языком, глаза жглись зевотными слезами, мозг и сердце тревожно гудели, а мальчишка Юу, сколько его ни зови, отвечал трехсложными цифрами, всегда-то досчитывая ровно до пятиста одиннадцати, ненадолго замолкая и снова начиная нарастающий отсчет с круглой штампованной сотни.
- Четыреста девяносто девять. Пятьсот. Пятьсот один. Пятьсот два...
- Эй, славный.
- Пятьсот семь. Пятьсот восемь. Пятьсот девять.
- Да славный, черт... Юу!
- Пятьсот десять. Пятьсот одиннадцать.
- Все, все, хватит уже! Прекрати это немедленно! - ни бить, ни поднимать на него рук Аллен не собирался, и все же, щуря ноющую красноту воспаленных глаз, задыхаясь не то жаждой, не то забившейся в легкие отравленной химической пылью, не то просто паническим страхом так и не понять, так и потерять в пропастных провалах, ухватился за шкирку лагерной рубахи, стараясь не обращать внимания на сорвавшийся с детских потревоженных губ сдавленный стон. Вздернул, встряхнул, придушил острым натянутым воротником под горло, чтобы хорошенько прочувствовал да запомнил, и уже после, прищурив слезящиеся глаза, придавил мальчишку к гулко брякнувшим мостовым ограждениям спиной, наклонившись так низко, чтобы как можно лучше, как можно ближе видеть распахнувшиеся навстречу буранные глаза. - Что, черт возьми, ты делаешь?! Если это такие новые шутки - хоть я и сомневаюсь, что ты в принципе способен шутить, - то они ни разу не смешные, хороший мой! Прекрати уже пугать меня! Черт...
Бледное мальчишеское лицо, искаженное тоненькой сеточкой-морщинкой, упавшей с челки на переносицу, непонимающе вытянулось, непонимающе истончилось, обернувшись тончайшей рисовой шелковицей.
Губы, будто вынырнувшие из древних глубин наползающего на песок океана, названного где-то и когда-то Сном, осторожно, облизывая каждое слово кончиком проверяющего на наличие ядов языка, выспросили:
- О чем... о чем ты опять говоришь, придурок...? Я не понимаю тебя.
Кажется, идиотскому Уолкеру этот ответ не понравился.
Вконец рехнувшись, непонятно каким бесом заболев, он, надавив махиной немалого веса настойчивее, настырнее, тупее, заставил его и вовсе почти откинуться назад, напирая до того, что спина, изогнувшись поясницей, растянулась над пропастью, больно впечаталась в железо проступающими тут и там костяшками, ноги едва не соскользнули в жадно забившуюся пропасть, одним только чудом оставшись топтаться на железной удерживающей платформе переходного моста...
Что, впрочем, тоже могло продлиться не так уж и долго, если бы этот идиот продолжил напирать, а он все с усердием продолжал и продолжал, теснил и теснил, будто в упор не соображал, что пытается натворить, и бессмертный для всех Юу всерьез сомневался, что даже его чертов мозг сумеет себя самого собрать, если сбросить его с такой вот высоты да разбить красной заваркой на хренову кашу.
- Сколько можно меня игнорировать, а? - упираясь по обе стороны от чернявой головы дрогнувшими в напряжении руками, пролаял чертов собачий Уолкер.
- Да о чем ты...
- Сколько можно отмалчиваться, когда я тебя зову?! Я думал, мы уже разобрались с тем, что ты уходишь со мной по своей собственной воле, и я тебе никакой не враг! Так какого черта оно опять повторяется, Юу?!
Вопреки всему, какие бы слова ни срывались с обкусанных поджарых губ, на что выбеленный пылью идиот бесился - мальчишка в упор не понимал, и если бы только не недавний разговор, если бы не Аладдин со своими летучими ягодными коврами и даденное седым кретином обещание невысказанных историй - Юу с радостью бы его самого сейчас сбросил к дьяволовой матери вниз, чтобы полетал, побился тупоумной башкой и подумал, прежде чем вот так внезапно пугать пробудившимся бесконтрольным сумасшествием, о котором заранее предупредить не додумался, но...
Но разговор все-таки случился, Аладдин начистил локтем и дыханием золотой светильник, в гулкой тишине труб тонул амфитеатр тусклой цинковой раковины, не видевшей воды с последний десяток лет, а где-то за спиной висело перевернутое изуродованное распятие, собранное из досок кроватных спинок - даже не особо верящего во что-либо Юу все еще коробило от воспоминания о случайной трубной встречи в заискивающем красном свету.
Новые этажи, покрытые тайной старых ветрогонных труб, хранили совсем иные пространства и запахи, шелесты и шорохи, бесцельное передвижение перемолотых желтых листьев, набросанных черт знает кем и черт знает откуда. В царстве труб наследственным троном правили незнакомые Юу законы, непонятные размытые ощущения, и если он еще худо-бедно с ними справлялся, погружаясь в зимний лягушачий сон, то на Уолкера они действовали куда как более угрожающе, удручающе, Уолкера они сводили с ума, впрыскивали ему в жилы смеющиеся иллюзии и шепотки, заставляли срывать подковы да узду и впиваться прежде ласковыми когтями в ноющее от старых шрамов тщедушное пойманное тело.
- Да не враг ты мне никакой, дурила! - хрипя под ломающим его сущность натиском, все отчетливее пытающимся сбросить вниз с идиотского моста, просипел доведенный до инстинктивной влаги на глазах мальчишка. Запрокинул голову, уставившись поехавшему крышей олуху в глаза. Стиснул вместе зубы и, пытаясь вложить столько искренности, сколько в нем хранилось, как мертвые мушки хранятся порой в старой стеклянной банке, взрычал: - Я вообще не пойму, чего ты на меня взъелся! Чего я такого сделал, идиот ты несчастный?! И прекрати на меня уже напирать! Хочешь, чтобы я к чертовой мамаше туда грохнулся, да?! Хочешь, чтобы я сдох?! Ты для этого меня вытаскивать собрался – чтобы самому, что ли, угробить?!
Ответа тем не менее он получить не успел: Уолкер, одурев от сорвавшегося с чужих губ укорительного рыка, наклонился еще ниже, и мальчишка, отдергиваясь не столько страхом или нежеланием оставаться рядом, сколько одной простой инерцией, почувствовал, что проклятые металлоломные балки все-таки этой их идиотской буйной возни...
Не выдержали.
Железо, ссутулившись в вытянутую шею старой заводной черепахи, затрещало, забренчало, зазвенело даже прежде, чем он успел пошевелиться или придумать, что можно сделать в этот последний несчастный миг, чтобы только не грохнуться в низовье вместе со слетевшим с мозгов придурком; запульсировали поршни и поручни, накренились поддерживающие почти весь возложенный вес прутья, с визгом и лязгом вывалились из пазов закрепляющие ржавые винты в пятнах борзовой фальшивой меди...
И почему-то на целом маленьком свете, запечатанном в вечный лабораторный круговорот да открывшиеся теперь вот трубы, не осталось ни одного иного колдовства, кроме как потянуться навстречу, пока еще можно, ухватиться руками за белую экзорцистскую шею да втиснуться в чужую грудину, отчаянно громыхая паровозным сердцем, заоравшим на уши о нежелании смерти настолько невозмутимо громко, что рассудок переклинило, пальцы стиснулись еще сильнее и даже ноги, отрываясь от уходящего из-под них пола, попытались приподняться, чтобы оплестись вокруг чужих бедер поясами завернутого узлами корабельного каната.