Да.
Глава 2. Ледяной сон
Он не станет тратить себя на лесть,
реверансы, манеры и прочий хлам.
Он пришёл показать тебе, кто ты есть -
чтобы ты не пряталась по углам,
чтобы в сердце кинжалом вошла весна
и засела по самую рукоять.
А зачем ему это - кто может знать;
он пришёл, сумеешь ли устоять?
(с) Каитана
Аллен измерил ботинками все проходные лужи выливающихся сквозь щели и люки жидких отходов - мерзковатая бесцветная жижа хлюпала под рифлеными подошвами, налипала мокрым хлебным тестом, приставала настолько намертво, что пару раз попыталась синхронизироваться с сухим полом; Уолкер старательно спотыкался, с трудом, но удерживал смеющееся над ним равновесие, чертыхался выключившими звук губами, хватался за ускользающие стены и дверные откосы. Иногда ему снова и снова мерещилось, будто отовсюду смотрят пары внедренных в стены не то глаз, не то замурованных цельных людей - не людей, а цыганских привокзальных проголодавшихся воронов, нахохливших промокшее дождем оперение.
За спиной, вырубленные в одном из коридоров, оставались валяться немыми грудами его несчастные невезучие охранники - чем, честное слово, нужно было думать, чтобы отправлять его с конвоем из таких вот ни на что непригодных недотеп?
Обижать их Уолкеру не хотелось, чинить лишних неудобств не хотелось тоже, своего поступка он отчасти стыдился, но с ясной головой понимал: сейчас он нужнее внизу, сейчас необходимо отыскать мальчишку, сейчас - самое время провернуть с жизнью заждавшуюся беспардонную флуктуацию.
Риск оставался не просто велик, риск нависал огромной, скоро-скоро обещающей рвануть глыбой: Уолкер долго не мог решить, что в его случае страшнее - позволить белым халатам очнуться, вернуться в свой корпус и все выболтать, ставя на его хвост птичьих ищеек, или припрятать тех так, чтобы они еще с несколько дней не появлялись, чтобы пропали, и чтобы, если о них, конечно, здесь помнили не как о безымянных атрибутах, а как о значащих что-то личностях, поднялась волна подозрений, паники и новых смекалистых розысков.
Ситуация обрисовывалась так или иначе гиблой, влиять на чужую память Уолкер, к собственному сожалению, не умел, а потому, поставив в рулетке на красное, все-таки вскрыл когтями замок одной из химических подсобок, втащил туда два бездыханных тела, связал тем и руки, и ноги, перевязал найденными тряпками рты, оттащил в темный закуток миниатюрного чуланчика для подсобных предметов, захлопнул все двери и рванул обратно, на поиски замученного чужими прихотями мальчонки.
Что ему делать с ним - Аллен не знал тоже, что делать с самим собой - тем более, но оставалась размытая надежда, будто мелкий звереныш все как-нибудь объяснит, скажет, что ему все равно нечего терять, и согласится убраться прочь отсюда добровольно, вместе: а там они уже посмотрят, там, вероятно, детеныша придется кому-нибудь передать, куда-нибудь пристроить, убедившись в надлежащем уходе да человечных, наконец-то, обращениях. Аллен станет его навещать, иногда выводить на прогулки, чем-нибудь баловать, что-нибудь рассказывать, потихоньку сдруживаться, и...
И от всего этого веяло таким откровенно дешевым фарсом, что чем дальше, тем больше Уолкеру, кривящему губы в презрительном к самому себе оскале, хотелось протошниться.
Спотыкаясь, задыхаясь, сотрясаясь мелкой дрожью скованных взволнованным параличом рук, он добежал до того судьбоносного коридора, в котором повстречал мальчонку в прошлый раз, но видение сменилось, настоящее не пожелало остаться стоять на месте, и стенные полы отозвались лишь удивленной тишиной, въевшимися в железо еще влажными кровавыми капельками, запахом тряпочной гнильцы, вставшим комом скукоженным сердцем под перцовым горлом.
Наверное, так должно было ощущаться в месте, где кому-нибудь - двуногому или четвероногому, совсем не важно - вкалывали сонный укол без возврата, так заверчивалось в пристанищах верженных лагерей, где только чума с журавлиным бумажным клювом, где смерть проникает сквозь поры, где от вида мяса или крови выворачивает наизнанку и что-то навсегда меняется в прошлом знакомом мире, окрестившем невольного очевидца неизлечимой внутренней проказой не нужных ни одному человеку знаний.
Растерянный, понятия не имеющий, куда ему двигаться дальше, Уолкер вылетел из горлышка рукава деревянной пробкой, запнулся о собственные ноги, оттолкнулся пружинами-ладонями от повстречавших овациями стен, переступил через гримасничающую возле мысов тень, больным подбитым шагом ринулся дальше.
Изредка в поле зрения снова попадались люди; от одних получалось уворачиваться, от других - нет, и тогда приходилось, не тратя времени на лишние разговоры, отключать несчастливых болванов сразу, вновь и вновь оттаскивать за перепутья карцерных дверей потерявшие дар слова тела с закатившимися зрачками.
Надеяться, что искомый мальчик все-таки отыщется и согласится отправиться вместе с ним, становилось все труднее, все ярче казалось таким лживым и таким невозвратимо абсурдным, но...
Но за новыми шагами и новыми вдохами Аллен приходил уже к совсем иного рода решению: даже если не согласится, он - кто только дал тебе такое право, божий шут? – подождет немного, подарит пару дней на раздумье, а после попросту унесет его отсюда сам.
Наверное, Господь поддерживал подобного рода баловство, Господь, что ни странно, нисколько не гневался и не возражал: если бы не его лученосное вмешательство, седой экзорцист так и свернул бы в пищевод коридора следующего, лживо-фальшивого, уводящего прочь от искомого им сокровища, но верховный Лорд махнул широким рукавом, просыпались на пол жасмин и лягушки, отгремел извечно рыжий закат, и Аллену почудилось, будто неподалеку от себя он вдруг заслышал голоса - не голоса, хлипкие рыдания, наждачное рычание, плеск воды, каменно-железный грохот.
Пахнуло солью, раствором пугающего фенола, влагой, сырым вспотевшим цементом, морфийным сульфатом. Запахи поднимались плавными парами от земли, медленно вползали наверх, от теплого к холодному, грели ноги, но остужали ноздри; Аллен, рассеянно поводив головой, потеряв в одноликих, сбивающих с толку лабиринтах половину самого себя, вдруг заприметил в шагах двадцати направо и вкось небольшой прямоугольный проем, вырезанный в полу, над ним - поручни слабенькой едва заметной лестнички.
Ошибаться было больше нельзя - на левой руке молчаливо выросли стальные коронованные когти, засиял ураном божественного света господний выгравированный крест, плечи окутал белый северный мех. Шаги, покрывшись мягкой стекловатой с призвуком легкого стука каблуков, двинулись по направлению черного зева, исторгающего стылым нутром опробованные запахи, притихшие звуки, настороженные шорохи, беспорядочный плеск воды, сиплые завывания не то стуженого сквозняка, не то кого-то, кто, прогрызая себе локти, пытался не рыдать в посаженный голос.
Аллен ступил на первую ступень. Оглянулся, оскалил догоняющим его технодьяволам клыки и, натянув на голову глубокий капюшон снежного короля, быстрой порывистой пробежкой слетел вниз, с изумлением уставившись вовсе не на средоточие ожидаемой извивающейся темноты, а на тусклый, блеклый, склепный антуриум, по периметру пола испещренный диаметрами одинаковых кратерных дыр, расположенных друг к другу тоже как будто бы на совершенно одинаковом высчитанном расстоянии. Серый камень, безумный злобствующий холод, поднимающийся от дырок стылый минусовой пар, колышущийся над поверхностью тяжкими клубами и не позволяющий разглядеть ровным счетом ничего, что таилось за поскрипывающей звонкой белизной. Дальше, в самом изголовье - исполинских размеров чеканный алтарь, призванный нести веру с правдой да дарить успокоение нуждающимся обездоленным, но почему-то только пробирающий до мурашек, тревожащий, нервирующий, походящий на уродливый огромный орган с замолкшими трубами; беспорядочность колонн-распятий, золотой идол-крест, золотые ступени, технологические чаны, подвешенные на вервях-цепях бесформенные мясистые обрубки, бережно завернутые в выбеленный брезент...