Где-то тут первую секундную связку переклинило, прорвало: колесики, шестерни, отполированные до блеска зубчатки, крохотные белые пилюльки, фарфоровые иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки со звоном и дребезгом рухнули в пропасть их незадавшихся с самого начала отношений, саданули по ушам, ввели Аллена в глубокую заморозку искреннего недоумения, и мальчишка, ощерив зубастый ротик, вспенившись почерневшими прибойными глазищами, отпрянул от него взбешенной маленькой чумкой.
Будто военнопленный, впервые повстречавший главнокомандующего захватившего вражеского штаба, звереныш отполз на плоской тощей заднице, неуклюжим головастиком перебирая подбитыми спичечными ножонками. Зашуганно покосился себе за спину, потом — снова на Аллена, после чего прищурил сузившиеся глаза, шумным порывом взвился на ноги и, ухватившись для пущей надежности за обжигающую снегом стену, неоправданно злобно рявкнул:
— Ты что вообще тут делаешь?! И сам ты «малыш», сучоныш! Идиот чертов! Чудик! Дурачина неотесанный! Смотри, куда прешь, когда шляешься здесь, не все же до твоего роста вымахали! И почему… почему я не видел твоей паршивой морды прежде?
Аллен, критически за происходящим не поспевающий, остолбенело сморгнул, проглотив вместе с пересушенной слюной и все более-менее адекватные слова: если бы мелкий поганец выглядел чуточку постарше, он бы ответил ему в том же духе, да и любому другому в другой ситуации ответил бы так же, наплевав, сколько ему там стукнуло лет, только вот конкретно с этим детенышем отчего-то ничего подобного не получилось — не поднялась ни рука, ни язык.
— Потому что… я здесь впервые, полагаю…? — разбито отозвался он, всё еще сохраняя на губах след покусанной шаткой улыбки: пусть и нервной, пусть и беглой, пусть и больше для «просто так», чем хоть сколько-то настоящей. Приподнял руку, подергал себя за крестообразную золотую серьгу в левом ухе, черт знает где и черт знает когда подхватив дурную приевшуюся привычку таким вот сомнительным способом успокаивать разрушающиеся нейроны. — Я тоже не видел тебя прежде, но это не значит, что из-за этого я должен налетать на тебя с оскорбленными криками, не думаешь? Хотя налетел я, конечно, иначе, так что, признаю, заслужил.
Мальчишка, кнопочкой внутреннего напряжения переключающий цвет глаз между мраковой бездной и чахлым рассветом, не то удивленно, не то недоуменно приоткрыл замешкавшийся рот. Покосился полнящимся подозрением реснитчатым прищуром, неуютно перетоптался с ноги на ногу и, не то гордо, не то брезгливо, не то смятенно отвернув лицо, цыкнул кончиком языка, хмуро да нелюдимо буркнув:
— Ну и? Чего ты тут делаешь, скажешь уже? За мной приперся, что ли? Мне никто не говорил, что кто-то из вас… сменится…
Теперь он выглядел неуверенным, потерянным, и Аллен, по жизни своей не особенно — честно же не особенно — любящий лгать, но волей обстоятельств постоянно вынужденный этим заниматься, неопределенно повел головой, рисуя ответом ни да ни нет.
Самым страшным во всём этом было то, что мальчишка смотрел на него с плохо прикрытой затаенной мольбой, чего-то несмело дожидался, вместе с тем ненавидя весь свой замкнутый мирок за то, что он заставляет его так трусливо верить в написанные для пустоголовых дурачин сказки. Драл зубами губы и, кажется, готов был вот-вот разреветься, хоть Аллен, сам когда-то бывший зубастым маленьким зверенышем, и хорошо знал: такие, как они, не ревут, даже если им очень-очень больно.
— Ну… допустим…
— Чего «допустим»? Можешь ты нормально говорить или нет, идиотище? Я тебя не понимаю совсем! Ты это специально делаешь, да? Поиздеваться надо мной хочешь?
— Допустим… что пришел я… за тобой, — на пробу брякнул Аллен, совсем не обижающийся на колючий и грубый язычок, один дьявол знает где понабравшийся столько бродячих вульгарных словечек…
И в ту же секунду яснее ясного понял, что просчитался, ошибся, ответ дал в корне неверный.
Мальчишка, быстро переварив услышанное, ощетинился в загривке колкими пуховыми волосками, покрылся блеклой шлифованной злостностью. Отшатнулся, чертыхнулся, тут же сплюнул к ногам опешившего Уолкера метким сгустком слюны. Грязно утер кулачком губы, после чего, обернувшись готовой рвануть пружинкой, жестким солдатским шагом пробился мимо хлопающего глазами Аллена, с остервенелым чувством вмазал тому острым локтем в бедро и уже на ходу, не поворачивая головы, с пеной у рта рыкнул:
— Никого еще более тупого они прислать не могли? Считают, будто я настолько дерьмо, что со мной даже такой вот идиот теперь справится? Ну?! Что ты там застрял, проклятый седой придурок? Тащи сюда свою задницу, веди меня, куда всем вам нужно! Или думаешь, что я сам пойду?!
— Нет… не думаю… я просто…
Чем дальше, тем больше Аллен погружался в усугубляющееся замешательство, не имея ни малейшего понятия, что ему следует делать, как выпутаться из собственного неудачного вранья и куда эту сумасшедшую мелюзгу отвести, чтобы она, наконец, уже хоть немного успокоилась и нормально с ним поговорила.
— Я, чертов ты безмозглый кретин, вообще туда возвращаться не хочу! И кто бы на моем месте захотел, а?!
— Постой… Погоди, я… Да погоди ты, я же вовсе не…
— Считаешь, что это такая ерунда? Вот сам бы и попробовал хоть раз сдохнуть! Какого хрена никто здесь не понимает, что сдыхать больно и страшно, даже если ты потом как будто воскреснешь снова?! А если вдруг не воскреснешь? Что тогда? Сколько ваш идиотский Бог будет это терпеть, тупые вы люди?! Вот увидишь, что однажды ему надоест жать свою кнопку и возвращать меня обратно! И тогда я уже с концами сдохну, понятно тебе?! Черт…
То ли решив, что слишком много лишнего наговорил, то ли попросту окончательно разбесившись на так и продолжающего торчать в биостазе бесполезного болвана со шрамованной рожей, мальчонка резко смолк, стиснул пальцы, перешел с шага почти на рысящий бег, слепо налетая на стены, отталкиваясь костяшками-локтями и уносясь прыткой маленькой крыской вверх по коридору. Заслышав за спиной торопливые и широкие догоняющие шаги, посчитал, наверное, что недалекий заторможенный чужак соизволил, наконец, заняться своей проклятой работой, а потому скорость заметно и понуро сбавил, грубо зашаркал подчинившимися ногами, сгорбился в худом позвонке…
И с брызнувшим через кромку глаз изумлением вскинулся, когда седой, налетев со спины, ухватившись за левое запястье, легко обхваченное и сжатое двумя крепкими жесткими пальцами, вдруг дернул его, требовательно остановил, чуть всю руку не вывернул, наклонился на прежние корточки, уставившись в глаза так серьезно и так белым-бело, что у мальчишки не нашлось слов незамедлительно отправить его к черту или еще куда-нибудь по излюбленному, назубок заученному адресу.
— Ч-чего тебе…? — непослушными губами осторожно, запинаясь, выговорил он. Скосился, туда и сюда меняясь в гримаске, на пойманную руку. Слабо-слабо той пошевелил, но пробовать освободиться не стал, оставив, как есть. — Чего тебе всё от меня нужно, чудила…? Обычно никто так себя… не ведет. Просто берут меня, тащат, оставляют там, закрывают дверь и всё…
— Я… — Аллен всё еще хотел произошедшее хоть как-нибудь объяснить, но вместо этого по-новой растерялся, не к месту и не ко времени подумал, что ему, оказывается, показалось, и лицо у мальчонки вовсе не дерновое да белое, а гладкое, покрытое разбавленной с березовым соком гуашью, как у дорогой китайской куклы. Кожа — будто разведенная с молоком эмаль телесного цвета, бело-кремовая, нежная, короткий нос с трепетными розовыми ноздрями, обведенный голубоватой тоской опущенный рот. Приглядевшись пристальнее, ближе, Уолкер вдруг ясно осознал, что так нелепо и так по-дурацки ошибся и еще кое в чём: под распахнутыми глазами, заточившими в себя затравленность пережившего слишком многое немощного старика, собрались влажные темные мешочки, веки припухли, отчетливо помня привкус недавно пролитой соли. — Послушай. Не стану лгать, будто понимаю, что здесь у вас происходит, но…