Генка-моряк снова усмехнулся — ну и чушь же!
И вместе с тем хорошо, что он попал сюда, в балочный городок, к ребятам, которые тянут на Север железнодорожную нитку. Он улыбнулся от прилива внутренней теплоты, но тут же — откуда только такая переменчивость взялась — в нем возник какой-то странный испуг — ведь все могло сложиться так, что он не попал бы в этот балочный городок, попал бы в другой, тут — воля его величества случая: по разнарядке он мог проводить ревизию не на здешних шлейфах, а на других, и тогда все — не видать бы ему Любки Витюковой как собственных ушей, извините за выражение. Бесприютное, тягостное чувство, дремавшее дотоле, свернувшись в клубок, распрямилось, выпростало из мякоти жесткие острые когти, впилось ими в обнаженную плоть, вот и возник в Генке-моряке испуг.
На чай у Любки Витюковой собралось народу довольно много — и это был действительно чай, без какой-либо выпивки, — самый что ни есть натуральный чай. В балочном городке был сухой закон, вино пили только по праздникам. Когда на прошлой неделе в городок приехало начальство из области, то у хозяев под рукою даже фронтовых ста граммов не оказалось, чтобы отогреть озябших приезжих. Пришлось посылать Лукинова на «гететешке» (гусеничном тягаче — быстро-ходе ГТТ) за шестьдесят километров по зимнику в старое рыбацкое село за коньяком.
Генка с Аликом вошли в предбанник «диогеновой бочки», потоптались, счищая с обуви намерзший снег, Генка выставил из-под шапки ухо, уловил за дверью шум, звуки музыки, приподнял свой «хрюндик», который цепко держал за пластмассовую дужку — зачем он со своим самоваром в Тулу притащился, тут и так музыки много, потом махнул рукой — а-а, была не была! — толкнул дверь вперед, вваливаясь в хорошо прогретое нутро балка, потряс ладонью у рта: «Чик-чик-чик-чик!»
— Забавно. Надо ж, а… Как воробей. А я думал, что все воробьи уже перемерзли, — взглянув на Генку, восхитился согнувшийся над электрической плиткой парень. Был он высок, белес, глаза имел холодные, цвета дождя в сентябрьскую пору, была сокрыта в них твердость, жесткая серьезность уверенного в себе человека, скулы — хорошо очерченные, щеки — впалые, подбородок — ладно сработанный, крутой, до глянца выскобленный бритвой, движения — точные, короткие. Это был старший мастер Ростовцев, человек в здешних местах известный. На плитке шкворчала, плевалась лопающимися пузырями яичница.
— Еще минута терпения, и щетина превратится в золото, — сказал Ростовцев, подковырнул ножом яркий, одуванчикового цвета, отонок яичницы.
— Здравия желаю! — поздоровался Алик.
— В каком звании-то? — поинтересовался Ростовцев.
— Гвардии ефрейтор, — ответил Алик.
— Я — рядовой необученный, — сказал Ростовцев, и Генке-моряку почудилось в его голосе обидное превосходство, он даже не понял поначалу, откуда идет оно, это превосходство, а потом сообразил. Ростовцев намекал, что он, руководитель, самое низшее военное звание имеет, но это ничего не значит — ему подчиняются и майоры в отставке, и капитаны, и старлеи — старшие лейтенанты, не говоря уже о «мелочи» — сержантах и ефрейторах. Но Ростовцев продолжил просто, без какой бы там ни было рисовки: — В институте у нас, когда я на втором курсе учился, военную кафедру отменили… Вот и остались все мы рядовыми необученными. Готово! — объявил он, поднимая сковороду за длинную ручку.
В «диогеновой бочке» было довольно много народу — тут был и сменный мастер, которому Генка-моряк мешал сегодняшней ночью спать и фамилии которого не знал, и диспетчерша Аня, молчаливая, с крупными блестящими глазами, с тяжелой гривой волос, гибкая, как проросший по весне тростник, был тут и Пащенко, но он пока оставался где-то за пределами Генкиного сознания, жизнь его проходила мимо него, не задевая, не оставляя затесин, но Генка чувствовал, обостренным нутром своим чуял, что с бригадиром бульдозеристов ему вскоре обязательно придется иметь дело.