Ситуация, конечно, острая. В чем-то даже не без юмора. Треугольник любовный. Но какой-то кособокий.
– Я понял, – сказал Туманов и не узнал свой голос. – До утра можно пожить?
– Что ты, Пашенька… – испугалась Валентина. – Это же твой дом… – И вдруг заломила руки, заревела в полный голос, а за ней, не понимая, в чем дело, курносики Галюшка с Танечкой, – они во всем копировали мамку (а последнее время – и Туманова, важно надувая щеки и ходя, набычившись). Валентину можно было понять: угодить в такой переплет – это не ослу Буридана меж двух стогов. Эх, ты, жизнь косолапая…
«Откинувшийся» супруг быстро глянул на жену, потом, еще быстрее – на Туманова и зарылся впалыми щеками в ладони, заохал с туберкулезными прохрипами.
– Не трусь, дядя, – строго сказал Туманов. – Моряк ребенка не обидит. Не тот я фрукт.
Он ушел рано утром. Надел свою кожаную курточку не по сезону, пересчитал на дорожку наличность за подкладкой. Рублей оставалось мало, баксов – те же триста, что и в октябре (не истратил, неужто предчувствовал?). Уйти без помпы, впрочем, не удалось. Валентина в старой шубейке на ночную сорочку погналась за ним, зажала за оградкой.
– Паша, Пашенька… – бросилась на шею, стала давиться слезами, вцепилась мертвой хваткой, как в собственную вещь, заголосила, словно он не уходил, а помер.
– Ну всё, всё. – Туманов оторвал ее от себя, оставил в снегу, а сам пошел по улочке – сам не зная куда. Хлопнула дверь, заревели девчонки. Не выдержав напряжения в затылке, он обернулся. Погодки, едва одетые, метались по крыльцу, норовя выскочить за ним. Бледный зэк в треухе хватал их за руки, они вырывались, он опять их хватал…
– Эй, дядя, не пускай девчонок! – заорал Туманов. – Ты мужик или сопля на ветру? Политический гребаный!.. Чтоб ты сдох…
Сплюнул и зашагал, не оглядываясь, увязая по колено в снегу.
Он уедет, он умчится…
Но куда он уедет? Располагая деньгами и документами эфемерного майора ФСБ Налимова (служба была реорганизована в АНБ – Агентство национальной безопасности), он совершенно не представлял, куда направить стопы. В столицу? На родину? В очередную шизофреническую глубинку?.. Шофер грузовичка за последнюю рублевую мелочь согласился добросить до Киргинцево – городка на трассе Кильзень – Большие Сосны. Злой и потрясенный, полтора часа он трясся в машине, тупо слушая, как ревет на все лады метель за окном. В Киргинцево на барахолке отоварил у местной фарцы две сотни баксов, разложил сотенные «националки» по карманам (в ходу еще были «керенки» НПФ с Иваном-«книголюбом», правда, втрое обессиленные) и, подняв воротник, побрел на автовокзал. На безлюдном пустыре, у останков когда-то замороженного строительства, его догнали трое. Он успел обернуться и отступить. Три хари, откровенно бандитские, наезжали без церемоний. Видно, сделка века на толкучке не укрылась от их внимания. И место для реквизиции они выбрали подходящее – в округе ни души.
– Закадрим малютку, – не то утверждая, не то раздумывая, пропищал тощий урка с сыпью на роже.
– Ты не понял, васёк, нет? Вытрясай кошель! – Второй, весь порезанный от залысин до челюсти, вел себя конкретнее, непристойностей не предлагал и держался как старший.
– А будешь петь, фраер… – Третий, выступавший посередине – крепкий малый с оплывшими глазами – выбросил нож.
Туманов отступал к руинам недоделанного строительства – положение для обороны представлялось неважным.
Туманов споткнулся – плита лежала под снегом, да и глаз на затылке он не держал… Двое схватили его за руки, вывернули.
– А ну обмацай его, – распорядился резаный. – У этого васька бабки в каждом кошеле. Сам видел, как он их туда толкал.
– Стоять, – оплывший поднес кончик «пера» к подбородку, руку потянул к карману.
В принципе, это было элементарно, как зайти за угол. Лохи есть лохи. Он и не думал вырываться. Вывернул корпус и плечи навстречу рябому. Урка не сообразил. Оплывший тоже не врубился, хотя и различил агрессивность, но не оценил ее заданности. Он сжал «перо», а сам качнулся корпусом. Того и надо. Правая нога, уже свободная от веса тела, пошла вверх. Классика – это в челюсть, но до челюсти он сегодня не достанет: практики маловато, и противник слишком близок. Всадил стопой в нижние ребра. Под их хруст почти одновременно пошел на дальнейший разворот. Оплывший убрался.
– Цыпа, дай ему кесаря! – взвизгнул старший, заводя руку Туманова высоко за спину.
Рябой ослабил хватку, но «выкидыш» выхватить не успел. Туманов ударил головой – в нос. Опять хруст – на сей раз слабых хрящей. Попутно движение ногой, опять правой – задний удар по коленке старшого. Бабский визг, слезы… Че, парни, не канает масть?
Двое загибались от боли, третий пришел в себя.
– Па-адла!!! – брызжа кровью из перебитого носа, рябой бросился к Туманову с ножом. Тот отбил правой – нож взмыл в небо, – схватил ублюдка за шиворот, доламывая руку, и со всей мощи швырнул тщедушное тельце на прутья арматурины, торчащие из бетона.
Нечеловеческий рев огласил окрестности. Прут пробил грудину. Рябой повис, как шмат свинины на шампуре. Он пытался освободиться, извивался ужом, но никак: рифленая арматурина сидела в нем прочнее гарпуна. Рябой захаркал кровью, закатил глаза…
– Кому еще ласты склеить? – Туманов развернулся и побрел к тем двоим, дуреющим от боли. Старшого успел достать. Вопль «Не надо!» только усилил его ярость. Чавкало закрой, скотина… Он понимал, что ведет себя как животное, но не мог остановиться. Вот они, козлы отпущения за все его беды и неурядицы. Спасибо боженьке, что послал их. Поклон ему нижайший… Атакующий удар сломал вторую коленку. Резаный рухнул лицом в снег, зарыдал, как ребенок. Третий – со сломанными ребрами – озираясь, закрывая лицо руками, заковылял прочь. Не выдержал, заскулил от страха и, превозмогая боль, побежал…
Туманов не погнался за ним, забил на подонка. Через час он сидел в салоне допотопного автобуса, направляющегося в Чур, а к вечеру уже лежал на верхней полке плацкартного вагона, ползущего в Пермь, ворочался, не мог уснуть. Видения из прошлого вставали перед глазами плотной стеной живых и мертвых. Одних он убил самолично, других убивал еще кто-то, третьи жили, и кабы с ними что случилось, он бы охотно наложил на себя руки… Еще вчера у него был дом, была женщина, которая любила его в любое время суток, были детки-дюймовочки, мирные «пейзане»-соседи. А теперь опять изгой, в душе пустыня… Жизнь не балует разнообразием. «Попечалься, – советовал внутренний голос, – до Перми время есть. А там начнешь сначала, будешь жить, что-то выдумывать…»
В Перми, злой, невыспавшийся, он пересел на владивостокский пассажирский. Кассирше его лицо в паспорте понравилось, не стала мучить вопросами. Поезд оказался помойкой на колесах. Смирившись, он опять забрался на верхнюю полку и сутки провалялся, таращась на бегущие за окном заснеженные пейзажи. Под ним менялись пассажиры, после бабок-поболтушек приходили угрюмые мужики с баулами; мужиков сменяли отпускники-армейцы, пьющие паленую водку и досаждающие почем зря. Ругались из-за билетов, из-за невыносимой духоты, превратившей вагон в ад. Подолгу стояли на полустанках, ожидая встречный. Умоляли проводника сбросить жар, а тот в ответ злобно кричал, что не может, потому что от перепада температур на морозе лопнет система, это знает даже младенец, и тогда вагон превратится в сугроб, а кому не нравится, пусть откроет окна, а если они не открываются, то он не виноват, сами виноваты, на такси надо ездить… В соседнем отсеке хором ругали власти, напротив охала бабка, спешащая к сыну на похороны. Бухтели вечно недовольные тетки-челночницы в грязных пуховиках… Основательно окунувшись в народ, он сошел в Энске и, слившись с толпой, побрел на переходный мост. Энск гудел, ничего ему не делалось. Термометр на площади показывал десять градусов ниже нуля – для января вполне комфортно. Бомжам – раздолье. Он не был здесь четыре месяца, но как ни вглядывался, не находил в облике города разительных перемен. Бродили милиционеры-срочники с собаками на поводке, темные личности в закоулках торговали «ширевом». Развалины кафе «Давай закусим», пережившего генсека, «доброго царя», но не пережившего патриотов, тоскливо взирали в небо.