Сванский князь был таким же страстным любителем породистых коней, как Кация. Каких только скакунов не было в его конюшнях! Ради хорошего коня он готов был отдать все свое золото, не пожалел бы и самой души. У него было больше табунов, чем стад овец, коз и крупного скота…
Таби Дадешкелиани был высокий, плотный, широкоплечий человек средних лет, гордого и надменного вида. Курчавые, густые волосы его были откинуты назад, открывая непомерную высоту его и без того высокого лба. Он был одет в чоху серого цвета, украшенную позолоченными газырями и галуном, подпоясан отделанным золотом поясом.
Оба вельможи сидели на балконе со своими женами и детьми, там же находились и другие гости, приглашенные соседние князья. В ожидании, когда выведут Арабию, на дворе толпились дворцовые слуги, пекари, повара, оружейники. Кирцэй и Салуки стояли рядом, не отводя глаз от конюшни, откуда главный конюший должен был вывести Арабию. А позади них стояла Махария, гордая своим новым платьем и блиставшая красотой.
И вот, наконец, Атанас Аланиа вывел во двор жеребца. Спина Арабия была покрыта попоной из шкуры леопарда. Четыре лапы леопарда свисали по его бокам, хвост лежал на крупе.
— Вот он, красавец… — прошептал Кирцэй и в восторге толкнул Салуки локтем. Он не знал, что позади стоит Махария, иначе даже и не посмотрел бы на коня.
Не знал этого и Салуки. Но Махария не смотрела на коня, все ее внимание было поглощено Кирцэем. Ведь Кирцэй еще не видел ее в новом платье. Если бы хоть раз повернул голову, думала Махария, с трудом сдерживая волнение.
Арабия, видно, был не в духе. Главный конюший обеими руками натягивал узду, с трудом сдерживая животное. Конь то фыркал, то рычал, то бил сильными ногами о землю, и его взлохмаченная грива свидетельствовала о снедавшем его беспокойстве.
Таби Дадешкелиани в волнении перегнулся через перила, перегнулась и его супруга Мариам, сестра имеретинского царя. И муж, и жена были явно поражены красотой коня.
Кация сразу приметил, что конь сегодня не в духе. Приметили это и его сыновья, и госпожа княгиня. А жеребец все сильнее рвался из рук, и Атанас Аланиа уже с трудом сдерживал его. Кирцэй, не отводивший глаз от жеребца, вдруг понял, что главный конюший уже не в силах подчинить себе коня. Вот Арабия грозно заржал, сильно вздернул голову, поднялся на дыбы и вырвал узду из рук Атанаса Аланиа. Главный конюший споткнулся, не сумел удержаться на ногах и упал. Жеребец чуть повернулся, взглянул на поверженного конюшего, оглушительно заржал, грозно напрягся и, словно камень, пущенный из пращи, кинулся вперед, в тот конец двора, где стояли Кирцэй и Салуки и позади них Махария. Устрашенные видом коня, слуги вмиг разбежались. Убежала и Махария, только Кирцэй и Салуки не тронулись с места. Махария, чуть отбежав, повернулась и в ужасе смотрела, с какой головокружительной быстротой приближался жеребец к братьям-черкесам. Махария пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками. Но Кирцэй быстрым движением ухватил обезумевшего жеребца за узду, закинул узду ему на шею и вспрыгнул на спину.
Весь двор облегченно вздохнул.
Стоявшие на верху лестницы Кация Дадиани и Таби Дадешкелиани тоже перевели дыхание. Кация сразу же услышал пронзительный крик Махарии, увидел, как она стоит, закрыв лицо руками и застыв от страха, и направился к лестнице. За ним последовал Таби Дадешкелиани. Но тут они увидели, как Кирцэй вскочил на спину коня, и остановились.
Конь совсем обезумел, пытаясь сбросить всадника, но Кирцэй словно клещами сжал ногами брюхо коня, прильнул к его шее, склонил голову к его уху. Знай, мол, Арабия, это я — Кирцэй Акаби, и с такой силой скрутил ему шею, что конь невольно прижал голову к груди и мгновенно сдался, подчинился руке всадника и уже не пытался вырваться, он прыгал на одном месте и бил копытами землю. Кирцэй ласково похлопал его ладонью по шее, потом повернул к дворцу и повел рысью.
Дадиани и Дадешкелиани и все находившиеся на веранде с восторгом смотрели, как красиво Кирцэй вел коня. Черкес остановил Арабия у самой лестницы, спрыгнул на землю и, держа узду в левой руке, стал как вкопанный и снял с себя шапку.
— Это не конь, а каджи, дидпатон Дадиа, — сказал он, затем приветствовал Таби Дадешкелиани и добавил: — Хороший каджи, патони.
— Ты, оказывается, куда больший каджи, чем этот конь, парень, — сказал Таби Дадешкелиани, вынул из чохи газырь с золотой верхушкой и перебросил Кирцэю.
Кирцэй поймал газырь на лету.
— Не достоин я этого, патони.
А Кация смотрел на робко подошедшую Махарию. Испуганная девушка показалась ему сейчас еще более прекрасной, чем тогда, в саду. Затем он повернулся к Кирцэю:
— Ты достоин, парень, достоин, — сказал он с доброй улыбкой.
Кация Дадиани и Таби Дадешкелиани, медленно прогуливаясь по садовой аллее, беседовали о положении дел. Кация был обеспокоен поведением брата и поделился своей тревогой с Таби. Согласились на том, что нужно подождать более подходящего времени и еще раз сделать попытку усмирить беспутного и воинственного мтавара…
Стоял спокойный, ясный вечер, пронизанный одурманивающими ароматами зрелой одишской осени. Густо порыжевшие деревья пестрели плодами самой различной окраски. Агатом и янтарем сверкали виноградные лозы. В ветвях деревьев пели соловьи. Так прекрасен был этот соловьиный щебет, что Кация и Таби Дадешкелиани невольно остановились.
Вдруг из-за кустов они услышали чьи-то голоса.
Кация Дадиани сразу же признал: это были голоса Махарии и Кирцэя. Он отвел ветку: Кирцэй и Махария снова стояли вдвоем у того же лимонного дерева.
— Счастливее нас нет никого на свете, Махария…
Кация Дадиани кивнул своему другу и, как заговорщик, приложил палец к губам.
— Соловьи счастливее нас, Кирцэй.
— Почему соловьи счастливее нас, Махария?
— Соловьи свободны, у них нет патони…
— И все же счастливее нас нет сейчас в мире человека, Махария.
— Почему это — нет счастливее, Кирцэй?
— Не знаю, Махария, а только счастливее меня нет человека на свете.
— И счастливее меня нет, Кирцэй, — тихо сказала Махария и вдруг разрыдалась.
— Что ты, что с тобой, Махария?! — испугался Кирцэй.
— Слыханное ли дело — счастье двух крепостных… — сквозь слезы прошептала Махария.
Кация Дадиани и Таби Дадешкелиани переглянулись.
— И все же любовь — это счастье, Махария.
— Правда, Кирцэй, — Махария отерла слезы, — любовь все же счастье.
— Если любишь, то и трудиться легко, и страдать легко. Разве не так, Махария?
— Ты снял камень с моего сердца, Кирцэй.
— В тоске по тебе я потерял сон, ты, словно свеча, стояла перед моими глазами, Махария.
— Правда, Кирцэй? Я тебе сон расстроила? — улыбнулась девушка. — А сердце я тебе не разбила?
— Сначала разбила, а потом исцелила, Махария.
— Как хорошо ты умеешь говорить, Кирцэй! По правде, и я не спала, Кирцэй, и ты стоял, как свеча, перед моими глазами…
— Махария!
— Что, Кирцэй?
— Тебе очень идет твое новое платье, Махария!
— Правда идет, Кирцэй?
— Очень, очень идет…
— Очень, Кирцэй?
— Все тебе идет, Махария, — и Кирцэй обвил рукой талию девушки.
— Ты с ума сошел, Кирцэй! — рассердилась Махария, но не противилась, открывая свое прекрасное лицо.
Кирцэй и второй рукой охватил талию девушки.
Таби Дадешкелиани провел пальцами по усам.
Кация Дадиани улыбнулся, глядя на друга.
— Ты совсем с ума сошел, Кирцэй! — тихо прошептала Махария. — Не трогай меня, Кирцэй!..
Кация Дадиани отпустил ветку. Друзья повернулись и ушли.
Некоторое время они шли молча.
— Да, для счастья, и верно, достаточно любви, — нарушил молчание Кация Дадиани.
— Это так, дорогой Кация, — отозвался Таби Дадешкелиани, и весь остальной путь до дворца они прошли в молчании: каждый думал о своем.