И тут одишцы вновь подняли головы. Послышались одобрительные возгласы.
— Мы думали, — продолжал Коча, — ты для того пришел, чтобы осветить беспросветную нашу ночь, а ты…
— Как ты смеешь, старик! — прервал его генерал.
— А так смею… Потому, что святую правду говорю, потому и смею. Это не мы распустились, как ты изволил сказать, это господа наши распустились до того, что дальше терпеть не стало возможности. Мы не отказывались от оброка, и налоги нашей государыне-княгине мы не отказались платить. Но когда с человека живьем сдирают кожу, до самого копчика, хочешь не хочешь — взвоешь. Вот мы и взвыли, господин генерал. Потому что даже великому крестьянскому терпению есть предел. Нам не от кого было ждать спасения, и мы восстали. Некоторым из нас все же казалось, что правда и справедливость находятся по ту сторону Цхенисцхали, и они даже собирались идти за ней туда. Но вот ты сам сюда пришел к нам из-за реки Цхенисцхали. И что же? Разве ты правду и справедливость принес нам? Нет. Ты пришел не для того, чтобы заступиться за нас, а для того, чтобы заступиться за наших мучителей. Значит, весь мир принадлежит им, значит, в сорочке родились эти безбожники.
Ряшенцев с интересом слушал Кочу Джикия. До чего же смелый человек! Смелый и убежденный в своей правоте.
— Ты не думай, генерал, что это из страха перед тобой, перед твоими войсками мы сняли шапки и спешились, — сказал Коча. — Народу Одиши нечего бояться. Мы уже через все прошли, все испытали. И никакой орде, никакому нехристю не удалось покорить наши души.
К немалому удивлению Ряшенцева, крикливый генерал умолк, и могло показаться, будто он не без внимания слушает Кочу Джикия. У переводчика отлегло от сердца, и он старался придать словам перевода не только общий тон, но и малейшие оттенки, присущие речи старика.
— Так знай, генерал, — огонь невозможно завернуть в кукурузную солому. И ты зря пытаешься это сделать. Я тебе опять скажу — не по твоему приказу мы сняли шапки, а по собственной воле… По обычаю, из уважения мы сделали это. Кто знает наш народ, тот поймет это сам, без подсказки. Ну, а тебе, генерал, разве не интересно знать, чем дышит наш народ? — спросил Коча и, посмотрев на генерала, понял, — тому неинтересно, тому безразличны жизнь, страдания и надежды народа Одиши. И, поняв это, Коча Джикия тихо вздохнул, Старческие плечи его бессильно опустились, безмерная усталость отразилась на его морщинистом, тронутом желтизной лице, и Коча, стоявший до сих пор прямо, обеими руками оперся на ружье. И все же он нашел в себе силы, чтобы сказать генералу то, что считал нужным ему сказать:
— Однажды один помещик сказал крестьянину: "Человек, я тебя купил". "Это твое дело", — отозвался крестьянин. "Надеюсь, ты от меня не убежишь?" — спросил помещик. "А это уж мое дело", — ответил крепостной. Так вот, генерал, — вернемся ли мы к своим господам или нет — это наше дело. Но знай одно: по-прежнему уже ничего не будет. Мы потому восстали против княгини и господ, чтобы положить конец нашим страданиям.
Слушая старика, Ряшенцев пытался проникнуть в сущность того, что здесь происходит. Отправляясь в эту экспедицию, он не знал даже, что в Одиши произошло народное восстание. Солдатам вообще не говорили о целях похода, но и офицеры знали немного. В том обществе, в котором благодаря покровительству Колюбякина вращался Ряшенцев, события в Одиши изображались как бунт кучки смутьянов и разбойников, которые нападают на мирных жителей, разоряют их и своими преступными действиями угрожают самому существованию Мегрельского княжества. Когда в Кутаиси заходил разговор о мегрельских делах, то Ряшенцев только и слышал: разбойники, грабители. Узнав о походе в Мегрелию, Ряшенцев, как и многие другие солдаты и офицеры, решил, что они идут туда, чтобы защитить мирное население Одиши. Но здесь, на поле у подножия горы Урту, стояла не шайка разбойников, обижавшая народ Мегрелии, а сам народ этого края.
Было над чем задуматься рядовому Ряшенцеву.
Джурумия и Хату, слушая Кочу, испытывали гордость за своего деда. Вот какой он у нас! Он даже богу не побоится сказать горькую правду.
— Чего вы просите, какую такую правду ищете по ту сторону Цхенисцхали? — спросил Кочу генерал.
— Это тебе скажет наш предводитель Уту Микава, — ответил Коча. — А я тебе вот что скажу, генерал: видишь человека на белом коне? Это мой господин Бондо Бедия. Ты только погляди, как он кичится, этот волкодав. А почему, думаешь, он сейчас такой? Да потому, что убежден, будто ты пришел сюда, чтобы растоптать наши надежды и скрутить нас в бараний рог. Только, может, он напрасно радуется, генерал?
Но генерал не ответил на вопрос и уже даже не пытался делать вид, что слушает старика. Коча видел это, но решил высказать до конца:
— Да что Бедия… И у других господ тоже глаза разгорелись. Они уже торжествуют победу над своими рабами. Эх, значит, правду говорят, что все вороны на свете черные. Только черные. А чернее всех этот богоотступник, наш господин Бедия. Он нам всю жизнь отравил. У него в душе бес сидит. И все толкает его на подлости. Когда он ограбил нас до нитки, когда ему нечего уже было у нас взять, он стал похищать у нас девушек. Недавно он у меня внучку Хату похитил и хотел продать туркам. Тем самым туркам, сражаясь с которыми, погибли ее отец Чагу и два брата. Ты только подумай, генерал, — человек называет себя христианином и продает христианских девушек нехристям.
Колюбякин уже не слушал Кочу Джикия, и на Бедия, о котором говорил старик, он даже не посмотрел. Генерал думал: пора кончать. И Бедия думал о том же. Страшен был этот человек. Ведь недаром же народ прозвал Бедия "Рылом" за выдвинутый, как у зверя, вперед подбородок. Это сходство со зверем усиливали короткая кабанья шея, хищно оскаленные зубы, налитые кровью узкие глаза и коротко остриженные, торчащие, как щетина, волосы.
Бедия бросил на своего непокорного крепостного свирепый взгляд, но Коча, не обратив на это внимания, продолжал:
— К счастью, у внучки моей Хату остался еще брат Джурумия. Трижды был ранен Джурумия в боях с Омар-пашой, но бог сохранил этому моему внуку жизнь для добрых дел… Джурумия догнал Бедия на полпути и отбил у него свою сестру. Вот они стоят перед тобой, генерал…
Что еще хотел сказать Коча, осталось неизвестным, потому что генерал вдруг закричал:
А вы почему не сняли шапки, почему не спешились?!
Глаза Джурумия сверкнули холодно, как сталь, он даже не взглянул на генерала, потому что слова деда пробудили в нем воспоминания, от которых стыла кровь… Вот мать с разрубленной головой, цепляясь за платье Хату, на коленях ползет за Бедия, а он, Джурумия, связанный, валяется на земле и кусает в бессильной ярости губы.
А, вот…
— Шапки долой! — снова потребовал генерал.
Боль была мгновенной и пронзительной — словно змея ужалила Джурумия. Она был нестерпимой, эта боль, но усилием воли Джурумия удержал рвущийся из горла стон и, пришпорив коня, в один миг оказался перед Колюбякиным. И все вокруг услышали его молодой, звонкий голос:
— Не дождешься, генерал, чтобы я перед тобой снял шапку.
Генерал ни слова не знал по-грузински, но взгляд Джурумия сказал ему все. И генерал невольно откинулся назад. А Джурумия повернул коня и, сделав знак сестре и друзьям, чтобы они следовали за ним, поскакал к лесу.
— Ряшенцев, догнать и схватить! — приказал генерал.
В губернаторской свите зашептались. Чиновники и офицеры поняли, что Колюбякин дает сейчас Ряшенцеву, может быть, неповторимый шанс вернуть себе офицерское звание, и, сочувствуя Ивану, с интересом наблюдали, как он во главе довольно большого отряда бросился в погоню за дерзкими бунтовщиками.
И народ Одиши затаив дыхание смотрел в сторону леса — еще немного, еще совсем немного, и он укроет в своих зарослях Джурумия и его товарищей — и молил бога, чтобы он помог смельчакам уйти от преследователей. А когда преследуемые и преследователи скрылись из глаз, Уту первый надел шапку и сел на коня. И все одишские мужчины вслед за вожаком своим надели шапки и башлыки, и всякий, кто имел коня, сел в седло, и всякий, кто имел оружие, любое оружие — саблю, ружье, кинжал, топор или просто дубинку, — изготовился к бою.