Я явился в свой кабинет на полчаса позже обычного, и обнаружил, что народу на этот раз в приемной тоже больше, чем всегда. Слухи о ночных событиях распространились по деревне, словно лесной пожар. А поскольку стало известно и о моем участии, огромное количество наших деревенских начало испытывать к утру всяческие недомогания.
Скажу честно: моим пациентам не повезло, ибо покидали они кабинет отнюдь не более информированными, чем в него заходили. В отличие от них, я не любитель сплетен и скандалов. У меня побывали Биркеншоу, Джереми Блэкистон, который наезжает сюда только на уикэнды, старый Саттер и еще более старая мамаша Саттера. Биркеншоу пожаловался на сыпь, которую он почему-то назвал «таинственной» — ничего таинственного в ней нет: вы бы знали, как он помешан на пестицидах, просто засыпает ими свой жалкий садик. Он выдвинул гадкое предположение о специфических отношениях между капелланом и братом Виктором и осведомился: правда ли, что капеллану перерезали горло от уха до уха?
К тому времени, когда прихромала миссис Саттер (ей 95 лет, и она твердо уверена, что все ее недомогания вызваны «ранним климаксом»), голова у меня уже раскалывалась от боли. Следующая пациентка, Ванесса Долри еще больше усугубила мои страдания. Ванесса — девица из этих, современных, и я, как ни старался, не смог заставить себя ее полюбить. Выросла она в Америке, а в деревню приехала сразу же после смерти ее дядюшки, Бедолаги Долри. К сожалению, она совершенно не похожа на свою бабушку Эдит, вот была чудесная женщина! А эта... Тощая, вечно размахивает руками! Кому, может, и нравятся женщины, похожие на мальчишек, я же лично таких не люблю. Мне не нравятся ни ее платья, ни ее взгляды, ни романы, которые она пишет. Эти книжонки (мне говорили, что в списках бестселлеров они идут под рубрикой «душещипательные») просто отвратительны. Авторша, во-первых, обладает больным воображением, во-вторых, не имеет ни малейшего представления о гинекологии. Однако именно благодаря этой своей буйной фантазии к тридцати годам мисс Долри стала девицей весьма состоятельной. Мисс Долри также засыпала меня вопросами об убийстве, которые я, естественно, проигнорировал. При этом она все твердила о какой-то своей болезни, которая — и это характерно для Ванессы — была полностью надуманной.
Последней пациенткой была устрашающая Гермиона Фортпатрик, крупная, похожая на лошадь женщина с пронзительным голосом. Супруга полковника сообщила мне (и всему свету, поскольку окно кабинета было открыто, а она так вопит!), что у нее в горле «что-то гикает». Затем, после краткого панегирика покойному капеллану, она перешла к гораздо более интересному вопросу, а именно, к завещанию Бедолаги Пола Долри. И то, что она сказала, сразу же меня насторожило. Я сел прямо и весь обратился в слух.
Брат миссис Фортпатрик (человек неприятный и хамоватый) был семейным поверенным Долри. Встревоженный экстравагантностью завещания Бедолаги Пола, он убедил его сделать одну приписку. А именно: если в течение двух лет после смерти завещателя в обители гипергностиков «свершится что-либо неприличное либо преступное», они лишатся сделанного полоумным Долри дарения. И Пэррок-хауз, а также огромные деньги вернутся в семейство Долри.
— Это означает, — ревела Гермиона,— что наследницей становится Ванесса. И два ее кузена — ну, те, что живут во Франции.
До некоторой степени раздраженный ее победительным видом, я заметил, что это вопрос сложный, и не нам его решать.
Миссис Фортпатрик аж взвилась:
— Два года,— сообщила она,— истекают в следующем месяце. А разве совершенное в поместье убийство — это не что-то «неприличное либо преступное»?
Я отказался от приглашения Биркеншоу, нагруженного очередными банками с пестицидами, выпить с ним пинту пивка в «Фарделе и Фиркине» и вернулся домой к одинокому ленчу.
За хлебом, чеддером и маринованными огурчиками (обожаю маринованные огурчики) я размышлял над ночным происшествием. Как всегда, когда я бывал в чем-то не уверен или чем-то расстроен, я взял листок бумаги и карандаш и начал составлять что-то вроде списка или таблицы.
Итак, кто именно был в Нэррок-хаузе прошлым вечером? Ответ достаточно простой. Три человека, помимо Пармитера и покойного капеллана. Все остальные Братья и Сестры, вместе со своими отвратительными подопечными, отбыли в два часа дня в Мидленд на круглосуточный молебен.
Из троих оставшихся кандидатов в убийцы одного, точнее, одну, следует исключить сразу же. Сестра Флер была женшиной старой, сморшенной, как обезьянка, и очень хрупкой. А тот, кто убил капеллана, должен был обладать изрядной физической силой.
Следовательно, оставались брат Виктор и один из малолетних преступников по фамилии Ларкин. Брат Виктор милым, мягким молодым южанином с хорошими манерами, он мне нравился больше всех остальных гипергностиков. Правда, он был убежденным женоненавистником, но во всем остальном – выше всяких похвал, честный, добрый, неуверенный в себе, короче, типичный последователь всяких нелепых культов. Он один плакал над телом капеллана.
Нет, это, конечно же, не Виктор. Тогда Ларкин? Ларкин – отвратительнейший тип. Брат Виктор спас его, вытащив из какой-то передряги. Ларкину двадцать лет, у него наглый взгляд, его уже пять раз арестовывали за мелкое воровство, на башке у него прическа «могикан» — это когда все выбрито, а в центре торчит петушиный гребень. В носу он носит кольцо, а на лбу у него татуировка — слово «смерть».
Ларкин к тому же был наркоманом, и среди излюбленных его зелий числился амилнитрат: он даже пытался уговорить меня дать ему бесплатный рецепт! Безусловно, он настоящий злодей, и я написал его имя прописными буквами и дважды подчеркнул. Я добавил к списку еще несколько имен деревенских жителей, записал историю с ключами Пармитера, с запиской, почувствовал усталость и отложил карандаш. Теперь следовало перейти к осмотру моего винного погреба: вопрос о любимом солодовом виски с острова Айлей оставался неразрешенным.
Я спустился в погреб и... чуть не потерял сознание от ужаса. Стены изрисованы мерзкими словечками и рисунками, бутылки перебиты, весь мой лучший кларет разлит по полу! Ящик с любимым виски открыт, в нем осталось одиннадцать бутылок — двенадцатая исчезла. Дело больше не терпело отлагательств.
Инспектор Фишер вряд ли мог помочь мне в этих обстоятельствах. Я принял таблетку от ангины, подошел к телефону и набрал лондонский номер.
Секретарши в газетах всегда прилагают максимум стараний, чтобы не подпустить читателей к тем, кто создает чтиво. Это еще больше меня разволновало, а в таком состоянии я становлюсь резким и настойчивым.
— Не пытайтесь помешать мне, дорогуша,- рявкнул я в трубку.— Это говорит его крестный отец, и потому сейчас же соедините меня с Адамом Ленноксом!
Леннокс еще никогда меня не подводил, не подвел он меня и на этот раз. В шесть вечера мы уже сидели с ним в моем милом маленьком садике и наслаждались столь необходимой нам обоим выпивкой. Леннокс задавал вопросы спокойно и профессионально, я отвечал. Леннокс — не то что этот простофиля Фишер: он сразу же понял, насколько важна проблема солодового виски. Правда, некоторые из его вопросов тоже показались мне неуместными — они явно вели в тупик, например, о роли женщин в этой истории. Но, как мне кажется, я помог крестнику вернуться на правильный путь, рассказав ему о Ларкине. Его татуировка и надписи на стенах моего подвала — несомненно, звенья одной цепи. Мой крестник только улыбнулся и кивнул.
Поскольку именно Леннокс распутал это трудное дело (хотя я тоже сыграл в расследовании свою роль, пусть и скромную), я считаю, что должен представить его тем читателям, которые еще не знакомы с ним по его замечательным статьям.