Два часа спустя саперы проникли в государственный банк. Там они забрали золотой фонд и погрузили его в тот самый поезд, на котором приехали.
Но водопровод уже давно не действовал. Воздух был заполнен переатолом. От жары стали разлагаться трупы. Прэг вывел большую часть батальона за город, к озеру, куда газ не добрался, чтобы дать солдатам отдых и накормить их. Встречные прохожие расстреливались на месте.
Сам же он вернулся в свое бюро и послал очень неясное радио в провинцию, приглашая все население страны не придавать значения тревожным слухам и спокойно полагаться на свое правительство. При этом он сообщал, что в столице произошло сотрясение почвы и в некоторых местах из расщелин выходит ядовитый газ. Сообщение было подписано премьер-министром и министрами внутренних дел, военным и морским. Кто мог знать, что их уже нет в живых?
А когда прошло 55 часов с момента действия переатола, никто, кроме Прэга, не знал, что смертоносный газ уже улетучился. Уцелевшие на крышах и в пятых и шестых этажах все еще не отваживались спуститься на улицу. Впрочем, изнемогшие от жажды и голода, они ничем не могли угрожать Прэгу. Гораздо опаснее для него были жители окрестных деревень, но и те не решались приблизиться к городу.
На третий день ранним утром Прэг выехал в порт навстречу своим войскам. 15-тысячный десант высадился по всем правилам военной техники, под охраной боевой эскадры.
А еще несколько часов спустя, когда первые полки вошли в столицу, Прэг, — по радио произведенный в генералы и назначенный командующим армией, — Прэг только теперь известил страну об открытии военных действий и продиктовал условия капитуляции. В случае несогласия, угрожал взорвать всю столицу. Само собой разумеется, он подробно описал также, в каком состоянии столица сейчас находится.
Страна содрогнулась в растерянном отчаянии и замерла.
В ожидании ответа солдаты Прэга вместе с уцелевшими жителями занялись уборкой трупов.
Первым был торжественно погребен химик Свэн.
Американец
Я сидел в кинематографе и следил за напряженной трагедией, совершавшейся на экране. Автор сценария был, по-видимому, мрачный жестокий человек. По крайней мере, он ни разу не улыбнулся — ни разу, хотя бы для того, чтобы дать зрителю немного передохнуть и слегка пошевелить застывшими мускулами лица. А между тем — не правда ли, странно! — сидевшая позади меня дама, на вид не сумасшедшая и не пьяная, в самых трагических местах задыхалась от смеха. Соседи шикали и презрительно оглядывали ее. По обеим сторонам зрительного зала, у притушенных фонарей, то и дело колыхались силуэты капельдинеров, пытавшихся обнаружить нарушителя порядка. Я тоже укоризненно обернулся и проворчал что-то неясное для меня самого. Но все это нисколько не помогало. Дама затихала на несколько минут, а затем снова разражалась смехом, грубым, прыскающим, от которого остается впечатление, будто на вас брызнули из пожарной кишки. Что за дикая особа!
Под конец, чтобы рассеять мрачность представления, был поставлен фарс с участием Чаплина. Я с тревогой посмотрел на смешливую даму, полагая, что на этот раз дело не обойдется без истерики. Однако, ко всеобщему изумлению, «дикая» дама смеялась умеренно. Пожалуй, даже сдержанно смеялась.
Этот случай произошел приблизительно два года назад, и вряд ли я вспомнил бы о нем, если бы через некоторое время снова не встретил в кинематографе ту же смешливую незнакомку. Шла пьеса Ведекинда, насыщенная демонизмом и завинченная до отказа. Дама опять вела себя самым странным образом: дико хохотала в серьезных местах, пытаясь заглушить свой смех большой меховой муфтой. Я недоуменно пожал плечами и подумал о ней в выражениях достаточно не мягких: идиотка, дура! Вероятно, то же самое подумали о ней и другие.
В антракте я внимательно посмотрел на незнакомку и указал на нее своему соседу, американскому журналисту. Профессиональное любопытство мгновенно насторожило его.
— Что же это, по-вашему, означает? — спросил он.
Я ответил:
— Вероятно, психопатка.
Мой американский коллега скептически покачал головой и, не сводя глаз с дамы, сказал:
— У нее вполне спокойное лицо и вдумчивые глаза. Может быть, несколько напряженные, но это, вероятно, от светового контраста. Не, вы не правы.
Откровенно говоря, это глубокомыслие американца меня немного задело.
— Я никак не могу представить себе нормального человека, который бы смеялся, как сумасшедший, глядя на трагедию, — сказал я. — Укажите хотя бы одну причину.