Но у нее один «грех»: некоторые из содержащихся в ней мыслей противоречат мыслям «великого кормчего». И не только это.
Лю пишет:
«Таких людей в Коммунистической партии Китая было немало. Ничего не понимая в марксизме-ленинизме, а лишь жонглируя марксистско-ленинской терминологией, они провозглашали себя «китайским Марксом» или «китайским Лениным». Более того, они без всякого угрызения совести хотели, чтобы члены нашей партии уважали их, как уважают Маркса и Энгельса, поддерживали их как «вождей», питали к ним верность и любовь. Они назначали себя «вождями» еще до того, как их выдвинут, добравшись до ответственных постов, распоряжались в партии, как в патриархальной семье, пытались читать нотации нашей партии, осуждали в ней всех и все, допуская произвол, наносили удары по членам партии, наказывали их, как хотели».
Еще цитировать едва ли нужно. Я хотел бы лишь подчеркнуть: провозглашали себя «китайским Марксом», «китайским Лениным». Но и этого мало. Пройдут годы, и Линь Бяо заявит: «Председатель Мао стоит намного выше Маркса, Энгельса, Ленина. Пока нет такого человека, которого можно было бы сравнить с Мао».
Намеки, содержащиеся в книге, довольно прозрачны, чтобы не вызвать гнев богов. В хунвэйбиновской печати в те дни появляются сообщения, что «Лю глубоко разочарован и хотел покончить с собой», что разъяренные хунвэйбины дни и ночи толпятся у красных толстых стен Чжунаньхая, требуя выдать им Лю…
Лю не был выдан хунвэйбинам, но в их руках оказалась супруга Лю — Ван Гуан-мэй. Имя Ван Гуан-мэй в течение нескольких дней не сходило со страниц хунвэйбиновских газет, в хунвэйбиновских листовках и плакатах мы видели карикатуры на нее, дни и ночи ее возили по улицам и митингам. Дочь и сына Лю заставили отречься от родителей и публично «осудить» своего старого отца. Но и это не спасло их. Сын арестован, дочь, так же как и мать, заклеймена как «контрреволюционерка»…
Именно на октябрьском «рабочем совещании» отмечалось — и это было, возможно, самым страшным для людей из «штаба», — что в Китае существует оппозиция, и не в лице одного человека, пусть даже этот человек и председатель Китайской Народной Республики и заместитель председателя Коммунистической партии Китая. В связи с этим Чэнь Бо-да указал: главный вопрос сейчас — это партийные секретари в провинции, которые, «боясь утратить свои позиции и престиж, подстрекают рабочих и крестьян к борьбе против студентов». А Мао Цзэ-дун для «успокоения» недовольных предпримет маневр, заявив, что «культурная революция» не угрожает их положению. Выражением недовольства и гнева разбушевавшимися хунвэйбинами явилось выступление на совещании прославленных маршалов и ветеранов КПК Чжу Дэ и Хэ Луна…
Выход один: укреплять захваченные позиции, расширять базу «культурной революции». Базу массовую, базу социальную. Решение найдено. И, наверное, еще здесь, на «рабочем совещании» в октябре, были намечены контуры новой организации, организации цзаофаней, политически отсталых рабочих, «рабочих-крестьян», рабочих-«бунтарей». С этого момента цзаофани станут делить «славу» с хунвэйбинами. Через месяц было принято другое решение — от имени «группы по делам культурной революции» — о проведении «революции» в области промышленности. В нем призывалось «проводить революцию и стимулировать производство», «строго соблюдать восьмичасовой рабочий день и ежедневно уделять три-четыре часа нерабочего времени для проведения культурной революции», не вмешиваться в руководство производством на промышленных предприятиях. Вместе с тем строго запрещалось мстить и снижать заработную плату тем, кто «критикует руководство», или увольнять «бунтарей». Это — предупреждение тем, кто под предлогом производственной необходимости ограничивает развитие «культурной революции». Это решение является продолжением принятого в сентябре решения ЦК о «порядке» проведения «культурной революции» в селах, которым запрещалось хунвэйбинам ездить в села для «обмена опытом», а крестьянам — в город.
— Революция… Великая… Культурная… Скажите мне, пожалуйста, вы представитель социалистической страны, в Пекине находитесь почти с самого начала «революции». Скажите, почему ее называют «великой»? И почему «культурной»? — Старый дипломат отпивает глоток густого кофе, втягивает в себя дым толстой сигары и добавляет: — Поверьте, я никак не могу понять этого. Ну, пусть будет великая. Ведь все, что происходит здесь в эти дни, — все «великое». Но почему «культурная»?