С этого дня она перешла к Николаю.
Так было все странно поначалу. Ее удивляло, что она могла смотреть на его вещи, как на свои собственные; она что-то переставляла на этажерке, на письменном столе, внося, как казалось Николаю, уют уже одним тем, что была здесь.
Николай знал, что пройдет немного времени, и Надя станет редким гостем дома. Но теперь, пока она, бледная и слабая, была здесь, он стремился домой каждую свободную минуту. Он заказал в мастерской мебель, кое-что выписал из Новосибирска, принес два фикуса с большими, гладкими, как бы вырезанными из резины, листьями.
Когда внесли шифоньер, книжный шкаф, кровать, Николай засуетился.
— А ведь недурно, Надюша! Что скажешь?
О том, что им ни с того, ни с сего показалось, будто они остыли и что высокая радостная напряженность первых месяцев любви сменилась чувством более ровной, спокойной любви, взаимного уважения, долга, они не говорили. «Но я, действительно, напрасно упорствовала. Как можно любить и не жить вместе? Почему мне взбрело на ум, что он остыл? За что мучила его?»
В день рождения Журбы они решили пригласить ближайших друзей. Николай стеснялся сказать, что ему хотелось отметить их брак. «Какое мещанское слово — свадьба!»
— Кстати, зарегистрируемся, и будет как полагается! — На вечеринку пригласим Гребенникова, профессора Бунчужного, Женю Столярову, — предложила Надя.
— Ну и твоих земляков.
— И земляков, и Шарля Буше, пусть побудут у нас. И Абаканова.
Николай про себя радостно улыбнулся. «У нас...» Это было первое открытое признание того, что у них есть свой общий очаг, своя семья.
— Будет вечер трех поколений: старики, мы и Женя, — сказала Надя.
Гости собрались часам к десяти. Позже других пришел Волощук. Когда вошел в ярко освещенную квартиру, шумел в кухне примус, Женя, сидя на диване, приятным голоском пела, аккомпанируя на гитаре, Митя Шахов просматривал журналы: Анне Петровне нездоровилось, и она осталась дома. Пока гости знакомились друг с другом в домашней обстановке, беседа велась вяло. Гребенников помогал Наде расставлять посуду в столовой.
— Я, миленькая, в деревушке Потоскуй был образцовым хозяином, — доносился его рокочущий голос (на стройке такого голоса никто не слыхал). Варил, стирал, штаны шил; недаром в девятьсот девятом, когда бежал, надели на меня женское платье! Вышел за ворота, а тут ветер... Юбка к коленям липнет, как мокрая. И фигура не женская... И ноги...
Николай показывал Шарлю Буше карабины, к которым испытывал нежность, почти как к живому существу.
— На пятьдесят шагов пробиваю копейку!
Шарль наклонял лицо к холодным стволам ленточной стали и поглядывал, что делала Женя. Девушка сидела между Шаховым и Волощуком, что-то оживленно рассказывая. Наконец, ему удалось услышать: речь шла о каком-то Пашке Коровкине, арматурщике.
— Парню девятнадцать, порывистый такой, горячий. Поставили мы его на самостоятельную работу. Обогнал даже некоторых старых арматурщиков. А раньше работал на стройке железной дороги и на земляных. И там был лучше других. А отец у него из раскулаченных. Смотрит волком. Так вот этот Коровкин на днях останавливает меня, просит принять в комсомол. «Не рано ли? — спрашиваю. — Отец твой... зубами щелкает...» — «Не рано! — говорит. — Я за отца не ответчик. Меня в комсомол примите».
— У нас, на коксохиме, — сказал Шарль Буше, — люди работали при сорокаградусном морозе. И я спрашиваю себя: что движет людьми? Заработок? Слава? Сознание важности дела? Конечно, в каждом отдельном случае можно найти и жажду славы, и желание побольше заработать, и глубокое сознание важности строительства, Но в целом это не то! И я, кажется, начинаю понимать, в чем дело: советский строй создал новые отношения между людьми, новое отношение к труду. Вот, кажется, в чем разгадка.
Потом Шарль Буше подсел к Бунчужному.
— Не помешаю вам?
— Нет.
Шарль Буше говорил о строительстве, о жизни в Советском Союзе, о быте. Потом рассказал о своей работе в Петербурге, о своей семье. Осведомился Буше и о семье профессора.
— В вашей фамилии есть что-то интригующее! — сказал он. — Что-то казацкое, дворянское.
Бунчужный рассмеялся.
— В моей фамилии столько же дворянского, сколько в фамилии Королев — королевского!
— А что ж вы грустите у окна? — обратилась Надя к Абаканову.
Он развел руками.
— Пожалуйте к столу!
Раскрасневшаяся после хозяйственной сутолоки,— это была первая после болезни краска на ее щеках, — Надя вносила и вносила ароматные яства на блюдах; Гребенников нарезывал хлеб.
Первый тост провозгласил хозяин. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.
Громче всех крикнула «ура!» Женя. Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила с вызовом, озорничала. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и расхохоталась.
Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.
— За твою новую жизнь, Надя! — сказал Борис и поднялся. Надя также встала.
— И ты будь счастлив!
Он подошел к Наде и, чокнувшись, поцеловал ее.
— Вот это так! — воскликнул Шарль Буше.
— Тогда и мне ничего больше не остается... — загадочно заявила Женя.
— Будь счастлив, Николай! — Женя притянула к себе голову Николая и поцеловала его в губы. — Первый и последний поцелуй... — сказала она.
Встряхнув золотыми кудряшками, она налила себе вина, выпила, потом схватила гитару и запела:
— А когда к тебе, Борис? — спросила Надя. — Скрываешь? Люди знают...
Бунчужный, вспомнив прошлое, крикнул Николаю и Наде «горько!».
Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так, по крайней мере, было в его юношеские годы. Профессор тут же припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих. Труд... труд... И он затянул:
Бунчужного поддержал один Шарль Буше:
Песня не удалась.
— Другие времена — другие песни! — заметил Шарль Буше.
Тогда молодежь запела «Коминтерн»:
Этой песни не знали Бунчужный и Шарль Буше.
— Давайте споем что-нибудь такое, что знают все, — предложил Бунчужный.
Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал, как сжалось горло. «Годы... годы... А давно ли он в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»
После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она, стоя, правая нога ее была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.
Но удивил всех Николай Журба. Он поднял рюмку «за поэзию» и принялся читать стихи. Память у него поистине была изумительная.
— Ты, может быть, и стихи пишешь? — спросила Надя. — Я ведь не знала, что ты так любишь поэзию. И вообще... не знаю... Мало знаю тебя... твою жизнь...
Николай подмигнул в сторону Бунчужного.
— А ты разве знаешь, например, что Федор Федорович после металлургии больше всего любит жучков и бабочек?
— Выпьем, друзья мои, за то, что, благодаря мудрости партии, мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах — политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! — предложил Гребенников.
Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства, Шарль Буше хлопнул в ладоши.