В зеленом крикливом попугае, в шарманке, даже в рыжем прусаке, у которого членистые, как бамбуковая удочка, усы, таилась иная жизнь, хорошая уже тем, что не походила на настоящую. Потом провал в памяти. Исчезла мать. Запомнились новый дворик, в котором не повернуться подводе, чахлое деревцо возле косого сарайчика, детишки, у которых ноги изогнуты, как оглобли извозчичьей пролетки, собака с репейниками в шерсти, рыжий кот с масляными глазами, прорезанными сверху вниз узкими щелями, и нужник, сделанный из крашеной старой жести... Ночью по камере бродила крыса. Не боясь никого, она ходила по полу, волоча за собой рубчатый хвост. У крысы были нежные, ласковые глаза и хорошая добродушная мордочка. Только хвост в кольцах, облыселый и длинный, как кнут...
Днем в тюрьме стояла тишина. Шаги коридорной охраны не доносились. Николай подходил к волчку и накалывался на острый глаз тюремщика. Уже прошло намеченное для восстания число, а Николай сидел в одиночке, не зная, что было за стенами: никто на позывные стуки не отвечал ни справа, ни слева.
Однажды ночью зацарапал в замке ключ... Журба проснулся раньше, чем в камеру вошел офицер. Приказали собраться. Он шел по коридору, нетвердо ставя ноги и испытывая головокружение, от которого казалось, что пол уплывал куда-то в сторону. В дверях волчки, за ними — обманчивая тишина. «Прощайте, товарищи!» — мысленно говорил Николай, задерживая взгляд на каждой камере. Во дворе, за высокой стеной, тьма давила крестообразное здание тюрьмы. У конца его светились огоньки: конвой прокуривал скуку ночного наряда.
Журбу ввели в отделение «ворона», закрыли на засов. Потом ввели еще одного заключенного — в другое отделение, глухо изолированное. Было слышно, как привели третьего. Шофер дал газ. В потолке «ворона» находилось крохотное отверстие для воздуха, и в это отверстие виднелся кусочек звездного неба. На крутых ребрах мостовой машину встряхивало; изредка над головой проносился луч света, и снова машина неслась по накатанной дороге.
Потом остановились. Николай вышел последним и увидел запорошенную снегом землю, увидал по-новому, словно впервые в жизни. Это ощущение длилось несколько секунд, пока он не узнал своих спутников.
В двух шагах, среди конвоиров, стояли Гребенников и Лазарь...
Первая мысль — броситься навстречу, но по условиям конспирации он не должен был обнаруживать своего знакомства с ними даже перед смертью. Они смотрели друг на друга и испытывали одно и то же; для каждого эта встреча была неожиданной, потому что задержаны они были врозь и на допросе их не сводили.
Тонкий, среднего роста, офицер, хромая на левую ногу, приблизился к смертникам. У офицера был поднят воротник измятой солдатской шинели, а глаза и часть щеки перевязаны черной повязкой. Лицо худое, нос с небольшой горбинкой, папаха надвинута на лоб.
— Так вот каков наш палач! — вырвалось у Гребенникова.
Офицер вздрогнул.
— Что же ты медлишь? — наступал Гребенников. — Чего ждешь?
Офицер отделил Лазаря и повел его в овраг.
Два шага в сторону от дороги, и люди затерялись в темноте. За жизнью одного из них закрылась дверь.
«Но почему он один ведет на расстрел? — подумал Николай, — Неужели они так уверены, что со связанными руками мы не сможем сопротивляться?»
— Позвольте проститься с неизвестным товарищем! — сказал тюремщикам Гребенников.
Они стоят вместе, в кольце охраны. Руки у обоих в наручниках, за спиной. Николай становится поближе к Гребенникову. Их пальцы встречаются. Ощупывают браслеты, цепочку кандалов. Снять? Невозможно. Они снова встречаются пальцами, и ощущение того, что рука друга тепла и может в пожатии передать все, чего не выразить словами, было самым радостным в этот миг, предшествующий смерти.
Ночь. Холодно. Ветер тупой бритвой скребет заросшее лицо. Глядя на дальние огни, можно было подумать, что остановились среди дороги на минуту: шофер исправит неполадку, и поедут дальше. Там, на улицах, пятна фонарей, узкие полосы света, струящегося сквозь ставни, сторожкие шаги патрулей и ночных пешеходов с особыми пропусками и удостоверениями. И стрельба. Всю ночь стрельба.
Возле колеса «ворона» шелестит пучок соломы, откуда-то принесенный ветром. Глаза уже присмотрелись. Все было обычным в этот час; необычным было лишь сердце: оно уже ничем не отзывалось на то, что предстояло. Потом застучало в висках, застучало, как в телеграфном аппарате, — и жизнь прошла узкой лентой со своими точками и тире... И не верилось, что тело, — свое, живое, теплое тело, через минуту задубеет, и все ему станет безразличным.
Розовое нежное пятно вспыхнет в овраге: сухо, хлопком в ладоши, стучит выстрел. Потом торопливые шаги.
— Я пойду вторым! Прощай, друг! — сказал Журба.
Целуя, шепнул: «Беги! И я убегу. Надо попытаться...»
Юноша вышел из кольца охраны.
Вот и овраг. За спиной — офицер с револьвером в руке. Один на один. Темная ночь. Овраг. Правда, руки связаны, а у офицера — револьвер. Но все равно. «Ударю его ногой в живот», — решает Николай.
И тут он слышит: «Вам устроен побег... Дайте руки... открыть замок наручников...»
Это не сразу дошло до сознания.
Николай не верит. Но наручники сняты. Значит, правда. Офицер стреляет в воздух. Радость захлестывает тело!
Журба скатывается вниз...
Через несколько минут собрались трое: Гребенников, Лазарь, Николай. Обсыпанный снежком куст шелестел на ночном ветру, на дне глухого оврага, далеко за городом...
— Кто ж это был? — спросил Журба после молчания. — Что за тайна? Девять лет прошло — и хоть бы проблеск.
— М-да... Сумасшедшее время. — Гребенников вздохнул, потер виски. Встал. — Порой даже не верится, что все это нам не приснилось. Мы прожили с тобой, Николай, большую жизнь, честно прожили, добились мы великой цели. Смотреть детишкам в глаза можем не отводя взгляда. Теперь главное — удержать завоеванное. Удержать, защитить, оградить от всех и всяческих врагов и двигаться дальше. Ну, ладно. Хватит. Пойдем на воздух. Разве уснешь? Посмотрю-ка я на твой град.
Но только они вышли на центральную улицу, устланную бревнами, как к Журбе подошел кто-то из его сослуживцев.
— Слышал?
— Что?
— Телеграфное секретное сообщение: вчера китайские милитаристы совершили налет на наше консульство в Харбине... И в других городах. Есть жертвы... Пахнет разрывом дипломатических отношений...
— Что ты говоришь? Значит, война?
— Война не война, но дело серьезное.
Начало лета не принесло успокоения. Белокитайцы, чувствуя за спиной поддержку, продолжали вызывающе бряцать оружием и десятого июля напали на КВЖД. Дипломатические отношения еще сохранялись, советское правительство делало все возможное, чтобы не допустить войны.
В эти дни Николай Журба, назначенный заместителем Гребенникова, приехал из Москвы в краевой центр.
Главный инженер филиала Гипромеза Радузев, человек болезненный, весь в черном, даже в черной рубахе, машинально подавал ему планшеты, ватман, папки с записями, ничего не объясняя и не определяя своего отношения к проектировавшемуся заводу. Он был чем-то смущен и не мог скрыть этого.
Провозившись часа два с материалами, Журба спросил, как велось проектирование завода, кому поручена эта работа. Радузев ответил не сразу.
— О, это очень сложно. Предварительный проект разрабатывался в Ленинграде, но дела не довели до конца; проекты по сырьевой базе металлургического комбината возложены разработкой на Томск, там еще в 1926 году организовали специальное бюро, которое должно было изучить угольный бассейн, выбрать площадку, провести топографические и другие подготовительные работы. Но и там ничего существенного не сделали. Потом работу взвалили на наш филиал.
— Та-а-ак... — протянул Журба. — Утешительного мало. А кто главный инженер проекта?
— Собственно говоря... Такого фактически нет. Мне поручили... Но я... не считаю себя главным инженером проекта... Я отказывался не раз. Последнее заявление подано три дня назад начальнику филиала инженеру Грибову.