— Что вы успели сделать?
— Перед отъездом из Москвы мне сказали, чтобы я обязательно поступил в гимназию и не предпринимал ничего в течение по крайней мере месяца. Затем связался с вами, не прибегая ни к чьему посредничеству.
— Вы ничем не скомпрометировали себя? В гимназии, например?
Краснея, Леша рассказал о столкновении с латинистом в первый день прихода в класс.
— Мне трудно кривить душой... И говорить неправду... И в дороге к вам чуть-чуть не произошла неприятность... Пришлось ехать с белогвардейцами. Только не думайте, что я не выдержал бы испытания... Любое испытание я перенесу и от меня не добьются ни слова. Вы еще меня не знаете!
Леша сверкнул глазами, в которых было столько страсти, что Гребенников залюбовался.
— Отныне я приказываю вам соблюдать строжайшую конспирацию. Вы обязаны обманывать белогвардейскую сволочь любыми способами. Честных людей обманывать нельзя, а белогвардейцев можно. И должно. Запомните это. И, пожалуйста, не попадайтесь. Не бравируйте. Я верю, что вы перенесете любой допрос контрразведчиков и никого не предадите, но вы дороги нам. И попадаться не имеете права. Понятно?
— Понятно...
— Будьте обычным гимназистом, ничем не выделяйтесь. Можете в присутствии белогвардейцев разговаривать на их языке, но точно выполняйте мои задания. Вы знаете, что посланы для работы среди моряков Антанты?
— Знаю.
— Каким языком вы свободно владеете?
— Английским.
— А французским?
— Слабее.
— Жаль. Одесса, Николаев, Херсон — это, так сказать, сфера французского «влияния». Кавказ — английского. Но у нас стоят и английские корабли.
— Я говорю немного по-французски, но английский у нас в доме почти обиходный. Отец хорошо знает английский.
— Сегодня вы свободны. У вас есть где остановиться?
— Я могу остановиться у одной дамы на Елизаветинской.
— Не у Анны ли Ивановны?
— У Анны Ивановны. Стало быть, вы ее знаете?
— Анна Ивановна — наш человек.
Разговор пришел к концу, а Леше хотелось еще побыть с Гребенниковым, о котором столько рассказывали ему в Москве.
— Вы были на каторге? И на поселении, и в эмиграции? Как я ждал встречи с вами...
Леша заволновался.
— Бывал... Только сейчас не время для воспоминаний. Итак, приходите завтра ровно в восемь утра для первого поручения...
Гребенников назвал адрес, который Леша несколько раз повторил.
— Позже мы свяжем вас с николаевским подпольем.
Сначала Леша аккуратно посещал гимназию; со второй половины сентября начались пропуски, а позже он вовсе перестал посещать уроки. В одну из суббот Витя Порхов направился к товарищу.
Дверь открыла Лиза, старшая сестра Леши. Витю в комнаты не пригласили. Короткий разговор произошел в коридоре.
— Можно видеть Лешу?
— Нет...
— Он болен?
— Нет...
— Мне хотелось бы повидать его... Я соскучился...
— Его нет дома...
— Уехал?
— Ах, мы сами не знаем... Мы ничего не знаем...
У Лизы на глазах навернулись слезы. Витя задрожал от смутного предчувствия. «Так делают настоящие, сильные люди: верят и творят...»
— Когда Леша вернется, передайте ему, что я очень, очень его люблю и что в трудную минуту он может рассчитывать на меня.
Вскоре заволновалась гимназия, никто не скрывал близких перемен: говорили об отступлении добровольцев, о разложении войск, о погромах, о скорой сдаче Николаева...
И началась тревога...
Днем еще по-осеннему было тепло, подсиненным платком голубело небо, и солнце висело низко, необжигающее. Днем гудели рожки, слышались шаги и окрики офицерских патрулей; в ресторанах можно было услышать Сен-Санса, продавались газетки.
А вечером шел снег. Мокрый и липкий, он залеплял окна, нависал на карнизах, податливо расползался под ногами на тротуаре, на квадратиках мостовой.
Вечером, прячась друг от друга, проскальзывали вдоль домов люди; вечером закрывались наглухо двери и ставни, гасили свет, и в неподвижной глуши пустых темных улиц раздавалась стрельба.
Ночью к двери, где огонек папиросы осветил медную табличку, прислонилось черное пальто, запорошенное снежком. Было поздно, все спали, но на звонок вышли на цыпочках один за другим: Петр, Марья Тимофеевна, Лиза, Федор Федорович. А после второго звонка, такого же осторожного, как первый, Лиза замахала руками.
— Спросите — кто? Только спросите — кто? — и ее шепот в этом старом неуютном доме, где за каждой дверью таилось молчание, был страшен своею четкостью.
Профессор отошел к окну. «...Сердце... снег... стекло... Беспокойное... больное сердце...»
Потом сразу стало шумно, собрались в коридоре, и пока Петр закрывал тяжелую дверь на ключ, Лиза, Марья Тимофеевна и профессор, еще чуть-чуть не доверяя глазам, жали остуженные непогодою руки высокому человеку, говорили что-то срывающимися голосами.
Когда, наконец, прошли в столовую, гость отряхнул пальто и шапку с наушниками. Из складок вывалился на пол снег, похожий на мокрые валики ваты.
Гость расправлял перед зеркалом крашеную чужую бороду и приглаживал всклокоченную оторочку вокруг лысины-парика.
Одна лишь минута обычного, семейного — и начался страх за жизнь: была ли открыта дверь внизу, темно ли на лестнице, не слишком ли шумели в коридоре?
Гость молчаливо улыбался большими губами и прижимал к плечу голову Лизы.
Остаток ночи и день Леша спал не просыпаясь. В квартире ходили на цыпочках. А вечером быстро поднялся, зачесал перед зеркалом чужие волосы и, засунув в карманы бутерброды, ушел в мокрую черноту.
Потом снова были вечера, были осторожные звонки, падал с пальто и с шапки хлесткий снег, и молодые губы улыбались немного виновато.
А жизнь шла.
В николаевской «литературке» — клубе на углу Спасской и Соборной — играла музыка, устраивались танцы и камерные вечера, в театре Шеффера шли пьесы Андреева и Метерлинка. Слащевцы прожигали жизнь за игорными столиками, в номерах гостиниц. Счет дней подходил к концу, это скрывали от других, но не от себя: на полях херсонских и одесских завершался последний акт военной интервенции. И пока одни веселились на краю пропасти, другим вменялось по службе хоть для видимости поддержать сумасшедший danse macabre [5]. И поддерживали. Карательным экспедициям поручалось освещать свой путь зарей пожаров.
И каждую ночь слащевские холуи вывешивали новые и новые, один другого грознее, приказы, от которых отдавало пьяным перегаром ночных кутежей.
А дорогой гость, проглоченный черной ночью, все не приходил. И надо было в химической лаборатории реального училища, и на улице, и у себя дома, на софе, когда со стен сползала тишина, и всюду-всюду каждый миг ждать: не придет ли? Увидеть, прижать к себе родное, любимое существо.
Но гостя не было.
У профессора пропадал сон. Он ходил от окна к двери и назад, из кабинета в столовую, смотрел в окно, на осенний плес, на бульвар.
Что случилось? Бегство... От кого? И к кому? Как могло случиться?
У Лизиного рояля, взятого напрокат, можно было постучать пальцем по холодной крышке, можно было даже открыть крышку и под модератор, пока дочь брала уроки музыки у Анны Никифоровны Григорович, взять несколько аккордов... Зачем он бежал сюда? И неужели через подобное испытание, только так можно было придти к новому, навсегда оставив старое позади?
Вот и гость...
Гость? Но где он? Почему нет так долго?
Мысли рвались в клочья. Он останавливался возле шкафа с книгами по черной металлургии, возле этажерки с книгами по энтомологии (давняя тайная страсть)... И снова хождение по комнате, хождение из утла в угол, как в клетке...
У своего родного гостя можно было найти ключ к новому, начало которому положили необыкновенные люди. Найти ключ, понять и принять в свое сердце это новое, смелое, принять, как выстраданное. И ничего другого никогда не желать.