— Как бы то ни было, мы поступили правильно, похоронив твоего отца так быстро. Подумай о том, какие сейчас жаркие дни.
— Ах ты бестактный, отвратительный…
— Элисия, я солдат и привык рассуждать практично. Например, после битвы…
— Мы сейчас в нашей спальне, а ты говоришь со мной о битве?
— Твой отец понял бы меня.
— Он бы скорее понял белку, чем тебя.
— С тобой сегодня невозможно говорить. Завтра мы сходим на могилу твоего отца, и ты попрощаешься с ним.
— Я не стану ждать до завтра, это уж точно.
— Следуя обычаю, твоя мать должна отдать супругу последние почести, просидев на его могиле до завтрашнего утра. И никто не должен мешать ей в этом и нарушать ее уединение, ты же знаешь.
Я попыталась пройти к двери, но Бальдур преградил мне путь.
— Пока отец был жив, ей было на него наплевать. И это не изменится после его смерти. И поэтому ей будет все равно, нарушу я ее уединение или нет.
— А мне вот не все равно.
— Почему это?
— Я скажу тебе почему. Ты потеряла не мужа. Ты потеряла отца.
Я вышла из себя. Я кричала. Я перевернула стул, сбросила шкуры с лежанки, швырнула кувшин с водой о стену, открыла все сундуки, порвала платье. Это было кошмарно. Я вела себя как безумная. Наверное, мой супруг ужаснулся, увидев меня такой. Это было неправильно… Что тут еще скажешь. У меня не хватает слов. И все же я пытаюсь понять себя. Мне не дали попрощаться с отцом. Наша последняя встреча, мое последнее прикосновение к нему — я сжимаю в руках его окровавленную голову. И я никогда не смогу смягчить этот жуткий образ воспоминанием о светлом прощании с папой. Да еще и Бальдур запретил мне оплакать отца на его могиле — пусть этот запрет и действовал всего один день. Все это подкосило меня, а мне ведь и так через многое пришлось пройти. Теперь же более или менее близкие мне люди стремились причинить мне боль, а мне и без того было плохо.
Пустота во мне сменилась яростью.
После припадка бешенства я устало опустилась на пол и попыталась разрыдаться. И вновь мне это не удалось. Должна сказать, что Бальдур повел себя в этот час как истинный рыцарь. Он поднял меня с пола, нежно уложил на шкуры и отошел к окну. Бальдур дал мне время прийти в себя, и я почувствовала, как ко мне возвращаются силы. Я еще не готова была принять их и не могла их объяснить. Так быстро прийти в себя после смерти отца… разве это не будет предательством по отношению к его памяти?
Но потом я поняла, что обрела эти силы как раз для того, чтобы послужить отцу. Чего бы он ждал от меня? Того, что я найду его убийцу!
— Ты уже допросил ту венгерку? — спросила я Бальдура.
Мой муж все так же стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Он не произнес ни слова.
Я закрыла глаза.
— Мне жаль, что я все это тебе наговорила. Мне жаль, что я себя так повела. Мне правда жаль. Прости меня.
Хотя мне было противно этим заниматься, я собрала с пола осколки, поставила стул на место и убрала платья в сундуки — это был знак моего смирения. Иногда приходится пересилить себя, чтобы получить прощение.
Наконец Бальдур сказал:
— Нет, я ее не допросил.
Я так и думала.
— Я хотела бы присутствовать при допросе. Может быть, сходим к ней прямо сейчас?
— По традиции семья усопшего не работает в день похорон.
Бальдур постоянно ссылался на традиции и обычаи и этим выводил меня из себя, но на этот раз я сдержалась. Хотя на языке и вертелось множество язвительных замечаний по этому поводу, но я промолчала. Бальдур ведь у нас воин. Защищаясь от удара меча, он поднимает щит, в ответ на белый флаг идет на переговоры.
— Я полагаю, что скорейшее наказание убийцы станет той почестью, которую мы должны отдать моему отцу. Я не стала бы называть это работой. Скорее долгом. Но мы сможем наказать ее, только если докажем ее вину.
— Хорошо, я согласен с тобой, — кивнул Бальдур. — Но ты не будешь вмешиваться в допрос.
— Конечно.
И подумала: «Какого черта?!»
Допрос мы провели в купальне. Там я чувствовала себя очень плохо. Воду из бассейна еще не спустили, и в воздухе висел тошнотворный сладковатый запах. Наверное, Бальдур привык к подобному — он принял участие в стольких битвах, что не хватит пальцев на обеих руках, чтобы сосчитать их. Когда в купальню ввели дикарку, я заметила, как она испугана. Конечно, эта язычница была нашей главной подозреваемой, и я должна была люто ненавидеть ее, и все же — я понимаю, насколько это странно, — испытывала к ней странную симпатию. Это была женщина моего возраста, очень красивая, но при этом мне не казалось, что она пользуется своей красотой, чтобы привлекать к себе внимание мужчин. Она была напугана, но все равно в ней чувствовалась решимость, решимость, которая, как мне кажется, свойственна и мне самой.