— Да, совершенно уверена.
— Ничто не в состоянии оттолкнуть тебя от меня?
— Ничто, на всей земле.
— А если я недостоин твоей любви?
— Я этого не понимаю, отец. Любовь не всегда соразмерна достоинству того, кого любишь. Если б было иначе, то где же разница между любовью и справедливостью?
Джемс Вентворт злобно усмехнулся.
— Быть может, между ними, в сущности, и мало разницы, — сказал он, — они обе слепы. Ну, Мэгги, — прибавил он серьезно, — ты благородная, гордая девушка, и я верю, что ты меня любишь. Хотя ты никогда не спрашивала меня о тайне моей жизни, но, верно, ты угадывала ее очень близко, не правда ли?
Он бросил проницательный взгляд на дочь, но та опустила голову и ничего не отвечала.
— Ты догадываешься, в чем состоит эта тайна, Мэгги? Не бойся, отвечай, дитя мое.
— Я боюсь, что мои догадки верны, отец, — промолвила она почти шепотом.
— Ну говори, какие догадки.
— Я боюсь, что вам потому ничего не удается и все восстают против вас, что вы однажды, давно, очень давно, когда вы были молоды и не понимали, что делали, сделали дурное дело. И теперь, когда вы раскаялись и давно хотите начать новую, лучшую жизнь, свет не хочет забыть и простить вашей старой ошибки. Я права, отец?
— Да, Маргарита. Ты почти верно догадалась, дитя мое, только пропустила один факт: преступление я совершил ради другого человека. Меня соблазнил на него другой. Мне оно не принесло никакой пользы, да я на пользу и не рассчитывал. Но когда все было открыто, позор упал на меня одного, пострадал я один. Человек, для которого я решился на преступление, человек, который сделал из меня орудие, отвернулся от меня и отказался замолвить слово в мое оправдание, хотя он был вне всякой опасности и знал, что одно его слово может меня спасти. Это жестоко, не правда ли, Мэгги?
— Жестоко! — воскликнула молодая девушка, — жестоко, подло, низко!
— С того дня, Маргарита, я был пропащий человек. Проклятие света тяготело надо мной. Свет не позволял мне жить честно, а я слишком был привязан к жизни, чтобы искать спасения в смерти. Я начал жить бесчестно, вести дикую, дьявольски смелую жизнь, посреди людей, нашедших во мне очень полезное орудие для своих целей. Они высосали из меня все, что могли, а потом бросили в минуту опасности. Меня поймали, отдали под суд за подлог, признали виновным и сослали на всю жизнь на каторжные работы. Не бледней, дитя мое, не дрожи! Ты, верно, слышала об этом прежде, хоть намеками. Лучше рассказать тебе всю правду. Меня сослали, Мэгги, на всю жизнь, и целых тринадцать лет я работал с каторжниками на Норфолькском острове, куда тогда всего более ссылали нашего брата. Мое поведение обратило на себя внимание охранников, они отозвались обо мне хорошо губернатору; он призвал меня к себе и, дав хороший аттестат, отпустил на заработки. Я поступил приказчиком в контору, и все шло хорошо; но тут меня стала душить тоска по родине, по свободе; я не знал покоя ни днем, ни ночью, словно я был в горячке. Наконец, мне удалось бежать, все равно как, Мэгги, это слишком долго рассказывать. И вот я воротился в Англию свободным человеком, то есть я думал, что я свободный человек, но свет думал иначе. Я был каторжный, ссыльный и мне никогда более не позволят высоко поднять голову среди честных людей. Я не мог этого вынести, дитя мое. Быть может, человек лучше меня продолжал бы упорно работать и кончил бы тем, что поборол предрассудок общества. Но я не мог этого сделать. Я упал под гнетом моего положения и опускался все ниже и ниже. Причиной всего позора, обрушившегося на меня, всего горя, какое я претерпел, всех преступлений, какие я совершил, я считаю одного человека, только его одного.
Маргарита встала и, едва переводя дыхание, шепотом произнесла:
— Отец, назовите мне его имя. Назовите мне его имя.
— Зачем тебе знать его имя, Маргарита?
— Не все ли вам равно? Скажите, только скажите. — И она топнула ногой от ярости. — Назовите мне его имя, — повторила она с нетерпением.
— Его зовут Генри Дунбар, — отвечал Джемс Вентворт. — Он сын богатого банкира, который умер в прошлом марте. Его дядя умер лет десять тому назад, и потому он наследует все состояние и отца, и дяди. Свет обошелся с ним как со своим баловнем. Он ничем не заплатил за свое преступление, погубившее меня навсегда. Он, вероятно, теперь вернется из Индии, и свет будет у его ног. Он, наверное, стоит миллион фунтов, проклятый! Если б мои желания могли исполниться, то каждая гинея его громадного состояния превратилась бы в скорпиона, который впился бы в его тело и не дал бы ему и минуты покоя.