— Слушай. Миша… Эти деньги грязные. Я не хочу к ним прикасаться. Я их сейчас брошу в печь.
— Ну что ж, бросай!
Я встаю, беру ее за плечи и, смотря ей прямо в глаза, говорю в упор:
— Даю тебе мое честное слово, что все эти деньги от первой до последней бумажки мною выиграны в клубе. Поняла?
Она бросается ко мне на шею, целует и все еще плачет. Успокаиваясь, чуть-чуть всхлипывая, укоряет:
— Зачем ты меня мучил? К чему эта таинственность?
Женя уходит. Сегодня она устроит дома роскошный обед.
Я остаюсь один.
На столе у Жени — массивный альбом. Я открываю его, перелистываю. На одной из фотографий — я и Женя. Чрез несколько страниц я — в форме юнкера Николаевского кавалерийского училища. Как все шло прямо, ровно, легко! Теперь все перевернуто, все погибло. За несколько месяцев я состарился, измучился и ослабел.
— Что будет дальше? — спрашивал я себя.
Мой прямой ответ был:
— Дальше будет трудней, сложней и опасней.
— Отступить? Махнуть рукой? Стать в стороне?
— Нет! Нет! Нет! Только не это! Только не малодушие!
В эти минуты я завидовал Леонтьеву. Вот у кого не могло быть никаких колебаний. Его душа никогда не износится, как и его кожаная куртка. Я начинал испытывать презрение к себе.
Как я смею задавать себе какие-то вопросы? Никаких вопросов, никаких сомнений, никаких колебаний!
Женя вернулась взволнованная, в каком-то нервном экстазе, горящая негодованием.
Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, от гнева, она бросила покупки на диван и, не снимая шляпы, резко жестикулируя, заговорила раздраженно и зло:
— Ты слышал? Варташевский убит.
Я поднялся с кресла, взглянул на Женю и — не знаю, почему — бросил пустое и глупое слово:
— Разве?
— Ну да. Об этом весь город говорит. И в газетах много написано… Вообрази: Константин убит! Я не могу себе представить этого! Ах, какое подлое время.
Женя закинула руки назад и нервно заходила по комнате:
— Что же это такое! Кому Константин мешал?
Я молчал. Что мог я ответить ей на эти детские, искренние и страшные вопросы!
Вдруг Женя остановилась и, несколько раз топнув, выкрикнула:
— Любопытно было бы знать, какой это мерзавец мог поднять руку на бедного Константина…
Я внимательно посмотрел на сестру.
— Женя, не смей говорить о том, чего ты не понимаешь!
— Я не понимаю? Почему?
— Варташевский — предатель.
— Вздор. Не может быть!
— Он — предатель.
— Ложь. Он честен, смел и добр. Милый, дорогой Константин!
Женя низко опустила голову, задумалась, и в тусклом и онемевшем выражении ее лица я увидел последнюю, тяжкую безнадежность.
В тот же миг я понял все.
Я подошел сзади, обнял сестру, повернул ее голову к себе и спросил строго и нежно:
— Женя, ты любила его?
Она вскочила, вырвалась из моих рук и выбежала из комнаты. Я догнал ее на улице.
— Женя, я ухожу.
— Прости меня, я погорячилась.
Она берет меня под руку и тянет домой.
— Нет, я уйду.
— Я тебя обидела?
— Нет.
— В чем же дело?
Я целую ее в последний раз:
— Прощай!
XVII. Секретное совещание
Сиял солнечный зимний день. Золотые, розоватые полосы света ложились на снегу. В том году почти вся петербургская зима прошла без солнца, я все время над городом лежало тусклое, усталое серое небо.
Но этот день был хорош. Красота зимних переливов снега, прозрачных конусообразных ледяных сосулек, огневеющих золотых крестов на церковных куполах наполняли душу бодростью и, казалось, обещали радость.
Я шел по Конюшенной. В приподнятом настроении я чувствовал, как в моем сердце тихо загораются смутные, но успокаивающие надежды.
Не было ни тревоги, ни изнеможения, ни головной боли. Только от времени до времени мучительно всплывали воспоминания о сестре, о вчерашнем дне, о ее горе.
— Сомнений нет. Она любила Варташевского. Черт знает что!
Все неразрешимо сплелось вокруг меня, связалось в сложный и тугой узел.
Я рассуждал:
— Рано или поздно Женя узнает имя убийцы. Не теперь, так потом. Такие акты политической мести не могут быть схороненными навсегда. Тайна, стоящая на страже крови, раскроется сама и заговорит.
Предо мной вставал вопрос:
— Открыться Жене, или пусть будет все так, как угодно случаю?
— А впрочем, — спрашивал я себя, — чем ты смущен? Разве Женя не поймет тебя? Ведь так все ясно! Конечно, я сам должен посвятить сестру в эту тайну. Она оправдает и простит.
Но тотчас же другой голос говорил мне: