«Мы все одна семья, — говорят они, и мы делаем вид, что верим. — Мы должны заботиться друг о друге. Должны хотеть победить болезнь. Только вместе мы сможем это сделать».
Даже противно. Словно я попала в секту, а не в реабилитационный центр. За кого они нас принимают? За детей, которые поверят в этот бред? А завтра нам начнут доказывать, что единороги и горшки с золотом на конце радуги тоже существуют, нужно только поверить в это?
— Кхм… — доносится от двери, заставив меня невольно обернуться.
Я-то думала, она уже ушла, оказалось, что нет. Стоит и смотрит всё с той же бесящей улыбочкой на губах. Так и порывает сказать ей что-нибудь едкое, заставить показать своё настоящее лицо. Отчего-то я уверена, что в жизни, за пределами клиники, она не получит приз в категории «милашка года». Да и никто из них не получит.
Спросите, отчего я продолжаю лежать здесь, если никому не доверяю? Мне действительно нужна помощь, которую больше не окажет никто. Здесь их не в чем упрекнуть — профессионалы своего дела.
— Что-то ещё? — я пытаюсь сохранить доброжелательный тон, но мне это плохо удаётся, что заметно по приподнявшейся брови женщины. — Простите… я снова плохо спала…
— Думаю, вам следует сообщить об этом доктору Николсон, — говорит она спокойно. — Если кошмары снова беспокоят, она должна знать об этом…
Я снова удивляюсь её умению держать руки по швам, это ведь ненормально. В детстве мама часто просила меня вести себя спокойнее, не жестикулировать при речи, не поправлять постоянно волосы, не крутить подол юбки. Но стоило мне хотя бы на секунду замереть в одном положении, сразу же начинался дикий зуд по всему телу. Вскоре мама прекратила попытки.
— Не хочу беспокоить её по пустякам…
— Это вовсе не пустяки, — возражает медсестра всё тем же спокойным голосом, будто я была раненым животным, которое следует успокоить, прежде чем усыпить. — Нам важно, чтобы лечение помогло вам, а для этого нужно…
— Выполнять рекомендации, — говорю я негромко, сложив руки на груди. — Да-да, я это прекрасно помню.
— Быть предельно честной со своим лечащим врачом, — впервые за всё время она позволяет себе искреннюю улыбку, застав меня врасплох. — Только тогда мы сможем вам помочь. Ну, и выполнение рекомендаций тоже способствует выздоровлению. Разве вы так не считаете?
— Считаю, — притворно вздыхаю я, уставившись ей прямо в лицо. — И приложу все усилия, чтобы всё прошло гладко. А теперь, если позволите, я бы хотела переодеться к завтраку…
— Как скажете, — говорит она, отступая к двери. — Мне подождать вас снаружи?
— Нет, — после некоторой заминки отвечаю я, — мои сборы займут не меньше четверти часа, не хочу затруднять вас столь долгим ожиданием…
— Как скажете, — повторяет она и удаляется, наконец, оставив меня в покое.
— Думала, она никогда не уйдёт, — бурчу я, смяв лист с распорядком дня в руке. — Как же от всего этого тошнит. И от себя самой в первую очередь.
Мысленно воспроизвожу недавний разговор в попытке предугадать, чего от меня хочет Николсон. Вроде мне нечего предъявить, кроме затворничества, хотя в прошлый раз я вполне логично обосновала, почему не хочу выходить за пределы комнаты. Будем считать сегодняшний завтрак в столовой отправной точкой к выздоровлению. По крайней мере, именно это я скажу Николсон на терапии. Знала бы она, как часто я ей лгу, давно бы указала мне на дверь
Натянув джинсы и футболку, собираю волосы в хвост и смотрю в зеркало. Мне не нравится то, что я в нем вижу. Лицо бледное, под глазами залегли тени от бесчисленного количества бессонных ночей, губы сжаты в тонкую полоску. Так ужасно я выглядела лишь раз, — год назад, когда мои родители погибли в автокатастрофе. С тех пор я приучилась скрывать следы слез и недосыпа тоннами косметики.
— Четырнадцатый день начался, — говорю я бледной немочи, отражающейся в зеркале, — а лучше тебе не стало. Ты похожа на зомби.
Она кривит лицо, но не отвечает. Наши разговоры стали редкостью с тех пор, как я поселилась здесь.