— Да ну! Если французы с итальянцами пойдут воевать в Косово — они тоже будут считаться врагами!
— Вы понимаете, враги бывают разные… Француза они мирно застрелят, и ладно. А с вас шкуру снимут живьем и горло перегрызут. Представляете, чего вы от них напоследок наслушаетесь?
Немцу неловко:
— Но ведь силы-то интернациональные! Что ж, всем идти, а нам — нет?
— Не только вам! Еще и туркам не надо сюда соваться. Они, кстати, и не лезут, в отличие от вас.
Капитан задумывается. До него, наконец, доходит, что турки, братья по оружию, по НАТО — не идут в Югославию. В самом деле! Шо ж такое…
— Да… Поколения должны пройти, чтоб всё успокоилось! — капитан говорит об этом осторожно, ему тут нужен баланс — и авторитет НАТО не уронить, но и печальные немецкие уроки истории не проигнорировать. Он в форме, при исполнении, как же без политкорректности-то.
Хоубен продолжает:
— Непростые это все процессы! Сколько времени понадобилось, чтоб у русских изменилось отношение к немцам!
— А кто вам сказал, что оно изменилось?
Он смотрит удивленно. Я его спрашиваю:
— А знаешь ли ты, как в России добродушно в быту называют немцев?
— Ну и как?
— Фашистами.
— Не может такого быть! — восклицает он ритуально. Но по глазам видно, что он все-таки больше верит, чем не верит…
Полицейский на выходе из лагеря беженцев дергает меня за майку со словом Moscow и преданно смотрит в глаза и говорит слова, к которым я привык за те дни:
— НАТО — но гуд. НАТО — капут! Зашто Русия не помога? Что проблем?
Я решительно останавливаюсь. Пора поговорить с ними начистоту, пришло время наконец объясниться:
— Ты сколько получаешь? 500 марок? И дом у тебя свой? И машина есть? Хорошо. А твои русские коллеги живут в степи, в вагончиках, после того как немцы их выгнали из Европы. И зарплата поменьше твоей и вся задержана. Климат у нас мерзкий, да еще Чечня, президент в больнице живет который год, от коммунистов житья нет. Тошно! А тут еще ты и требуешь от меня начать мировую войну. Молодец, выбрал момент!
Я говорил с ним резко на правах старшего брата, ну, как бы от всея Руси. Он слушал молча, и его дружки — тоже. Помолчав, они достали из сумки полдесятка крашеных яиц, оставшихся от недавней Пасхи, — видимо, в рамках гуманитарной помощи нашим бедным офицерам.
Надо сказать, что яйца эти были самые обыкновенные, совершенно такие же, какими наши патриоты закидали в Москве американское посольство. Только на Балканах они были крутые…
Я тогда еще вспомнил американский фильм, называется «Миротворец». Премьера его в Белграде, рассказывали очевидцы, прошла на «ура». Там был такой момент: сербский террорист привез на Manhattan рюкзачок с атомной бомбой, чтоб взорвать ее и так отомстить Америке за всё, ну просто за всё. Знаете, как на это реагировал зал? Он в едином порыве встал и устроил аплодисменты, переходящие в овацию.
Если вы помните, ядерного взрыва там не получилось. Даже в кино. Я думаю, по одной простой причине: к сочинению того сценария не подпустили сербов.
А братья-сербы, будь их воля, предложили бы несколько иной финал… Гаврила Принцип показался бы детсадовским безобидным мальчиком.
Да и немцам не удалось взорвать серьезную бомбу — не успели с ядерной программой…
Глава 38. Fin de siecle
… Как ни странно, я додумался до мысли, поймал себя на ней — о том, что старик Райнер мне практически родня. Чувство такое было. То, что он — зенитчик, делало его как бы вовсе не «фашистом», но человеком, как бы вовсе не воевавшим на той стороне. И не убивавшим наших. Мне иногда даже казалось, мать не могла б меня Райнером попрекнуть. Это были мысли на грани безумия, я сам себе казался божевшьним — но, конечно, не распространялся на эту тему. Так что ее, этой темы, как бы и не было. Зенитчик — это было для меня в той ситуации, с ветераном войны — с той стороны фронта, — все равно что пафицист, мать Тереза, Ламбаренский отшельник.
Как-то я получил от Райнера письмо. На конверте был его обратный адрес — Берлинская клиника Charite.
— Надо бы навестить старого зенитчика! — сказал я себе. — Слег, старикашка. А чего еще ждать?
В пути, в вагоне электрички, я разорвал конверт и стал читать. Там было — по памяти — вот что:
«— Сынок! Я проклят и отмщен, самым страшным и ужасным способом. Я прожил долгую и вполне даже счастливую жизнь. В молодости я безнаказанно совершал убийства ни в чем не повинных людей. Мне ничего за это не было. Я дожил до глубокой старости. Но моя дочь, моя прекрасная голубка, наказана — вместо меня. Они погибла ужасной смертью. И еще при жизни она отравила жизнь! Я убивал евреев. Для щастья нашего народа, не для того чтоб разбогатеть, ты же видел, как скромно я живу, то есть — жил. Я убивал евреев — а она на моих глазах ублажала аж негров! Какой позор для офицера СС… Да, перед катастрофой я, как и многие наши, сделал себе приличные документы. И действительно отбывал срок в шахте, где и наблатыкался болтать на языке лягушатников. Я поехал на Восток к матери — и это было хорошим прикрытием для моего задания… Прости меня за всё, если сможешь… Твой дядя Райнер».