— Да, многие покойные короли или герои обязаны своим возрождением нам, несчастным писателям и актерам.
— А, между тем, мы, несчастные актеры, воскрешающие мертвых, сами забываемся первыми. Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?
— Почему же нет? — заметил Конделл, — если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играли, то наши имена точно также сохранятся для потомства.
— Ну, в таких книгах, которые печатаются теперь, вряд ли долго сохранятся наши имена, — сказал Слай, сам иногда писавший пьесы.
— Я со своей стороны вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, — сказал Шекспир.
— Но подумай, Шекспир, ведь, если бы кто-нибудь взялся напечатать все пьесы, написанные тобою, и в начале книге выставил бы наши имена, т. е. имена актеров, исполнявших эти пьесы, ведь в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству?
Шекспир ответил на это:
— Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, напечатанным во главе их: толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в пыли в лавке, где никто не стал бы покупать их.
— А я со своей стороны уверен в том, — заметил вдруг Геминдж, — что твои книги никогда бы не завалялись в пыли, Шекспир, их стали бы читать всегда.
— Да, весьма возможно, что они не лежали бы в пыли, так как их употребили бы, как оберточную бумагу, — смеясь, ответил Шекспир. — Дик говорил, что книги могут сохраняться в продолжении трехсот лет, это верно, так как весьма древние книги сохранились до наших дней, но так как каждый век дает своих писателей, более умных и интересных, чем предыдущие, то кто же станет читать, скажем, в 1900 году, например, сочинения какого-то Вильяма Шекспира, его пьесы или, например, его поэмы, которые он обработал, однако, более старательно, даже чем пьесы.
— Конечно, странно было бы, — заметил Бурбедж, — если бы, например, актера помнили только потому, что он играл когда-то те или другие пьесы.
Он хотел прибавить, но потом только подумал про себя: вернее, что пьесы Шекспира будут помнить скорее потому, что в них некогда участвовал такой знаменитый актер, как Бурбедж.
— Почему ты так молчалив, Гель Мерриот? — заметил Шекспир, обращаясь к своему юному другу и стараясь переменить разговор: — ты смотришь на облако дыма от своей трубки, будто наблюдаешь в нем какие-то особенные видения?
— Да, конечно, я вижу в нем чудное видение, — оживленно заговорил Мерриот, очень довольный тем, что наконец-то он может высказаться. — Я жалею, что не обладаю твоим поэтическим талантом, иначе я описал бы его в стихах. Боже мой, какое лицо, глаза ее прожгли мою душу, купидон сыграл со мной плохую шутку.
— Ты разве успел влюбиться со вчерашнего дня? — спросил Шекспир.
— Я влюбился сегодня в четыре часа дня, — ответил Гель.
— Но в таком случае ты мог видеть ее только издали?
— Увидеть ее это значило влюбиться в нее. Выпейте со мной за ее здоровье, господа, и за мою любовь.
— Если хочешь, мы выпьем, даже за ее нос, за рот, за щеки, — сказал Слай, приводя в исполнение свои слова.
— Не воображай, что это — любовь, юноша, — сказал Флейтчер, — любовь зарождается не так быстро.
— Нет, это может быть и любовь, — заметил Шекспир. — Любовь похожа на пламя, одна искра, и огонь вспыхнет совершенно неожиданно. Если дело ограничится только этой искрой, то, конечно, огонь скоро потухнет, но если получится новый материал топлива, новые встречи и взгляды, то пламя разрастется и превратится в божественный огонь, согревающий сердце и душу. Если топлива окажется чересчур много или слишком мало, или поднимается противоположный ветер, то, конечно, пламя это погаснет. Искра воспламенила нашего Геля, но будет ли гореть пламя его любви, или нет, это уже покажет будущее.
Гель объявил, что если возможно погасить огонь в его груди, то только при помощи вина; все друзья его согласились с этим и потребовали другой бочонок. Гель пил больше всех, но чем больше он пил, тем яснее представлялась незнакомка его очам, ему казалось, что она незримо присутствует тут же, и он говорил, услаждая себя мечтой, что она слышит каждое сказанное им слово.
Он не успел оглянуться, как уже актеры заговорили о том, что пора и по домам; за большинством из присутствующих пришли уже слуги, так как в те времена необходим был надежный эскорт, чтобы безопасно ходить по улицам Лондона в такой сравнительно поздний час. Но Гель, живший в одном доме с Шекспиром, вовсе не был еще расположен идти спать. Шекспир, хорошо знавший, что юноша сумеет в случае нужды постоять за себя, не препятствовал его желанию еще пображничать и тоже ушел домой; остались только Мерриот и Слай, который был еще не прочь выпить бутылочку, другую. Но, наконец, и Слай решил, что пора идти спать. Так как он едва уже держался на ногах, Гель проводил его до дверей дома, где он жил и затем, когда друг его исчез, он остался совершенно один среди пустынной узкой улицы, обдумывая, где бы найти себе компаньонов, чтобы весело провести остаток ночи.