Стагарт указал на край зеркала около золотой его рамы.
Я увидел, что в этом месте зеркало немного потускнело.
Комиссар подошел к столу и покачал головой.
— Зеркало потускнело, — проговорил он.
— Вы ошибаетесь, — ответил мой друг. — Это зола. Очевидно, к зеркалу прикасались пальцем, на котором была зола.
Стагарт поднес лупу к отпечатку пальца, долго и внимательно осматривал его и затем передал лупу полицейскому комиссару.
— Вы правы! Ей Богу, вы правы! — воскликнул тот с живостью. — Ведь это совершенно неожиданный след.
— Я тоже так думаю, — сказал мой друг. — Нельзя предположить, чтобы Мазингер вышел из печки и схватился рукой за это зеркало. Также невероятно, чтобы он, прежде чем решиться на самоубийство, положил руку в золу и затем схватился за зеркало.
Стагарт перевернул зеркало.
На оборотной стороне ясно были видны следы остальных четырех пальцев.
— Все-таки я ничего не могу понять, — проговорил, качая головой, комиссар.
— О, это очень просто, — объяснил Стагарт с небрежной улыбкой. — Я предполагаю, что лицо, принимавшее участие в этом необычайном деле, сунуло левую руку в золу. Как и почему, это нам нужно еще выяснить. Прежде чем уйти из ванной, оно инстинктивно, по привычке, посмотрелось в зеркало. Благодаря неосторожности этого человека, схватившегося рукой за зеркало и оставившего поэтому следы пальцев, мы можем заключить, что он любит смотреться в зеркало.
С этими словами он взял в руку гребенку и стал ее рассматривать в лупу. Затем он схватил щетку и проделал с ней то же самое.
— Я был бы крайне удивлен, если бы это лицо не оставило еще каких-нибудь следов, — продолжал он скорее про себя, чем обращаясь к нам.
Щеки его горели от волнения.
— Вот, ты видишь, — обратился он затем ко мне, показывая на свет два волоса, вытащенные из щетины гребня, — что я поставил совершенно правильный диагноз. Лицо это любит прифрантиться. Видишь, оно не могло удержаться, чтобы не пригладить щеткой свои волосы.
— Какого цвета волосы покойного? — спросил он комиссара, который внимал ему с возраставшим удивлением и не мог произнести ни слова.
— У него черные волосы, — ответил он.
— Нет, здесь, у меня, — продолжал мой друг, — два волоса совершенно разных цветов. Один белокурый, а другой черный. Так как у матери Мазингера седые волосы, то очень странно, откуда появился этот светлый волос.
Он осторожно спрятал волосы в свой бумажник.
— Это второе указание, которое значительно облегчает нашу задачу.
— Но ведь это — это удивительно! Поразительно! — вырвалось у полицейского комиссара. — Вы великий мастер, граф. Я не думаю, чтобы какому-нибудь полицейскому пришло в голову осмотреть эту щетку.
— Когда борешься с людьми, необходимо не опасаться их хитрости, а рассчитывать на их слабости, которые являются нашими союзниками. А тщеславие, франтовство, является одной из главных слабостей человека.
Он подал мне знак, и я вынул маленькую фотографическую камеру, которую мы всегда носили с собой, так как она уже не раз оказывала нам неоценимые услуги.
На этот раз моему другу потребовалось довольно много времени, чтобы снять отпечатки пальцев. Освещение не было нам благоприятно и поэтому Стагарту пришлось сделать несколько снимков.
Между тем полицейский комиссар занес в протокол все, что выяснил мой друг.
Наконец Стагарт несколько раз кивнул головой. Очевидно, он был вполне удовлетворен.
— Оттиски пальцев получились совершенно ясные. Я полагаю, что мы можем быть вполне удовлетворены результатами нашего исследования.
— Я тотчас же доложу о них моему начальству, — объявил комиссар. — Вы открыли перед нами совершенно новые перспективы, и я думаю, что сыскной полиции будет теперь нетрудно продолжать расследование по уже найденному указанию.
— Будем надеяться, — проговорил Стагарт, причем на лице его появилось хорошо знакомое мне выражение сомнения.
— Хотел бы попросить вас, — прибавил Стагарт, — сообщить матери покойного, что мне необходимо с нею переговорить. Я должен еще выяснить некоторые важные обстоятельства.
— С удовольствием, — произнес комиссар и поспешил к матери Мазингера.
Через несколько минут он вернулся, объявив, что мать покойного ждет нас в гостиной в первом этаже.
Оба этажа соединялись между собой как наружной лестницей, так и внутренней винтовой, шедшей прямо из коридора первого этажа в комнаты второго.
В то время, как мы шли наверх по лестнице, устланной линолеумом, мой друг внимательно ее осматривал.
Но никаких следов не было видно.
Мы поднялись во второй этаж, где нас в коридоре уже ждала мать Мазингера.
Очевидно, ее уже известил комиссар о результатах предпринятого моим другом расследования, так как она смотрела на Стагарта с выражением крайнего удивления, смешанного с почтением.
— Будьте любезны следовать за мной в гостиную, — проговорила она.
Мы вошли в комнату, которая очевидно была просторнее всех других.
На всей обстановке этой комнаты лежал отпечаток уютной простоты.
Это была обычная гостиная семейства среднего круга, с фамильными фотографическими карточками на стенах и старинной мебелью, расставленной в симметрическом порядке.
— Я вас не задержу долго вопросами, — объявил Стагарт, — но вы должны ответить на них с полной правдивостью. Я надеюсь, что вы имеете ко мне доверие и в страшном несчастии, поразившем вас, значительным для вас утешением явится сознание, если этот факт будет доказан, что сын ваш не наложил на себя руки.
Старуха молча кивнула головой и заплаканные глаза ее снова наполнились слезами.
Она нервно перебирала складки своей юбки и покорно склонила голову.
— Вы вдова? — спросил граф Стагарт, положив на стол свою записную книжку.
— Да. Вот уже пятнадцать лет.
— Вашему сыну было…
— Двадцать шесть лет.
— Вы получаете пенсию?
— Да. Так как мне помогают родные, то мы могли жить вполне безбедно и я могла дать образование моему сыну.
— Он недавно кончил технологический институт?
— Да. Ему было предложено выгодное место инженера в африканских колониях.
— Он его принял?
— Нет. Он колебался до последней минуты. Он усиленно работал над одним изобретением, которое, по его словам, должно было принести ему и славу и деньги. Вообще, в последнее время он сильно изменился. Прежде у него был открытый и веселый характер. Теперь же он стал замкнутым в себе, скрытым и молчаливым. Он часто запирался в свою комнату на несколько дней и я виделась с ним только за столом.
Все мои увещания ни к чему не привели.
Он не изменился, и мне удалось только выпытать у него, что он работает над каким-то важным изобретением.
— Вероятно, в области химии, — заметил Стагарт.
— Нет, — ответила старуха с глубоким вздохом. — Ведь у него не было лаборатории, и он всегда работал в своей комнате. Должно быть, это изобретение не имело связи с его профессией и я убеждена, что именно оно явилось причиной несчастья.
Я предчувствовала, что дело добром не кончится.
Но он повторял всегда одно и то же:
— Я хочу разбогатеть, мама! Быстро разбогатеть!
Затем я должна вам признаться, что у него всегда было очень много денег; откуда он их брал, оставалось для меня тайной. Они появились у него с того времени, как он перестал ночевать дома.
— А! это очень важно, — прервал ее Стагарт, — значит, он проводил ночи вне дома.
— Да. Он часто уходил в одиннадцать часов вечера и затем возвращался в пять, а иногда и в шесть и семь часов утра.
— Вы не знаете, где он проводил ночи?
Старуха покачала головой.
— Я не могла ничего узнать.
— Вы не обращались к нему с вопросами по этому поводу?
— Как же, очень часто. Но он всегда отвечал очень уклончиво. Однажды он объявил мне, что поступил в члены какого-то клуба.