Нет ничего необычного в том, чтобы целовать письмо, особенно если оно — первое от твоей любимой.
На нем не было ни даты, ни адреса. Чутье тут же подсказало, что дату она не указала, не желая раскрывать адрес: отсутствие сразу и того, и другого меньше бросалось в глаза, чем умышленное сокрытие одного. Я в письме именовался «дорогим мистером Хантером». Хотя она, конечно, знала мое имя, ведь я же его и назвал, оно указывалось на конверте. В самом тексте говорилось, что миссис Джек просит передать горячую благодарность за мое великое одолжение; к этому она осмеливается прибавить и собственную признательность. Но в спешке и растерянности, неизбежных в той внезапной ситуации, они обе напрочь позабыли о взятой напрокат и затем потерянной лодке. Ее хозяин наверняка будет волноваться, и они обе были бы рады, если бы я с ним увиделся — он проживал в коттедже близ гавани Порт-Эрролла — и узнал стоимость лодки, дабы миссис Джек возместила утрату достаточной суммой для приобретения новой и покрытия его убытков на то время, что он остается без судна. Миссис Джек, дескать, уже доставила много хлопот, но мистер Хантер так добр, что она нашла в себе смелость еще раз прибегнуть к его великодушию. И — «искренне ваша, Марджори Анита». Конечно, был и постскриптум — это ведь женское письмо! Там говорилось следующее:
«Вы расшифровали те бумаги? Я много думала о них и обо всем прочем и уверена, что там кроется какая-то тайна. Обязательно расскажите о них, когда мы увидимся во вторник.
Боюсь, логика, как ее понимают в книгах, не имела отношения к моему поцелую: тут действовало мышление высшего уровня, где коренится счастье мужчины и женщины на этом свете и на том. В постскриптуме не было ничего, что не дарило бы мне радость — радость беспримесную и невыразимую; и чем больше я о нем думал и чем чаще перечитывал, тем сильнее он утолял какую-то ноющую бездну у меня в сердце. «Вы расшифровали те бумаги?» — бумаги, о чьем существовании известно только мне и ей! Как замечательно иметь общий секрет. Она «много думала о них» — и обо всем прочем! «Все прочее!» — и я тоже думал обо всем прочем, думал так часто, что каждый пустяк или происшествие запечатлелись не только в памяти, но и словно в самой душе. И было среди «всего прочего» одно!..
Увидеть ее вновь; услышать ее голос; заглянуть в глаза; увидеть, как движутся губы, и наблюдать за разными выражениями на очаровательном лице, вызванными нашими общими мыслями; коснуться ее руки…
Какое-то время я сидел, будто в том восторженном сне, когда видишь, как все сердечные надежды воплощаются во всей полноте и бесповоротности. Причем так и будет в следующий вторник — всего через шесть дней!..
Подчиняясь порыву, я подскочил к дубовому сундуку в углу моей комнаты, чтобы достать бумаги.
Внимательно их проглядев, я засел за подробное изучение. Я чувствовал, что мне дан прямой приказ: понять, есть ли в них тайнопись. Письма я отложил — по крайней мере, пока что. Они-то были прозрачно просты и написаны летящим почерком, не допускавшим скрупулезного истолкования. В тайнописи я немного разбирался, поскольку в детстве она была моим любимым развлечением. Однажды я надолго занемог и взял из отцовской библиотеки книгу епископа Уилкинса, зятя Оливера Кромвеля, под названием «Меркурий, или Тайный и быстрый посланник»[21]. В ней приводились многочисленные старинные методы тайных сообщений, шифров, цветных нитей с узелками, скрытых смыслов и разнообразных механических устройств, применявшихся во времена, когда только так и осуществлялась корреспонденция послов, шпионов и тайных агентов. После нее я и заинтересовался тайнописью и с тех пор, натыкаясь в ходе разнообразного чтения на что угодно касаемо этой темы, обращал внимание. Теперь я просмотрел бумаги в поисках признаков какого-либо знакомого метода; уже скоро меня посетила идея.
Идея была зачаточная — догадка, возможность, и все же попробовать стоило. Особенно гордиться здесь нечем, поскольку это было скорее следствие готового вывода, нежели логичной цепочки рассуждений, происходившей от проницательного наблюдения. Даты писем давали мне временной период — конец XVI века, когда был изобретен один из лучших шифров того времени, двухбуквенный шифр Фрэнсиса Бэкона. О нем я узнал благодаря работе Джона Уилкинса и исследовал его с большим тщанием. Будучи знакомым с принципом и методом шифра, я смог определить признаки его использования, и сразу появилась надежда подобрать к нему ключ. Одно из главных преимуществ двухбуквенного шифра — его можно применить в любом тексте, а его формы и методы попросту бесконечны. Требуется только обозначение букв, условленное между автором и читателем. В столе лежал печатный экземпляр монографии на тему двухбуквенного шифра, в которой я предположил, что его можно доработать, чтобы обойтись меньшим числом символов, чем пятью, как у Бэкона. Ненадолго отложив все дела, я достал монографию; перечитав ее, я рассчитывал наткнуться на какую-нибудь подсказку себе в помощь. Уже посещавшая меня мысль или уже достигнутый вывод могли провести по этому новому лабиринту цифр, слов и символов[22].
21
Джон Уилкинс (1614–1672) — британский священник и ученый, основатель Лондонского Королевского общества, один из немногих, кто руководил колледжами и Оксфордского, и Кембриджского университетов.