— Увидав его простертым на камнях, я увидала еще кого-то, склоненного над ним, кого не разглядела в ночи, хоть их и заливал лунный свет. Посмотрим! Посмотрим!
Не говоря ни слова больше, она развернулась и ушла. Не откликаясь на мой зов, она длинными шагами пересекла пляж и затерялась в дюнах.
Глава III. Древняя руна
На следующий день я поехал на велосипеде в Питерхед и вышел там на пирс. День был ясный, дул свежий северный бриз. Рыбацкие лодки готовились к отливу; когда я приблизился, первые уже выходили из устья гавани. Их вид радовал сердце: вначале они шли медленно, но затем все быстрее, когда они ставили паруса, и наконец уносились, со шпигатами под водой, в узкий проход, где их подхватывал ветер открытого моря. Тут и там торопился к своей лодке запоздавший рыбак, пока пирс не покинули без него.
Восточный пирс Питерхеда находится под защитой тяжелой гранитной стены, выстроенной ступенями, чтобы преграждать путь яростным ветрам. Когда налетает северный шторм, здесь опасно: волны рушатся твердыми зелеными валами, увенчанные горными массами пены и брызг. Но сейчас, под июльским солнцем, стена превращалась в удачную точку обзора всей гавани и моря. Я забрался повыше и уселся на ней, любуясь видами и лениво покуривая в тихой праздности. Тут я заметил, как по пирсу торопится, время от времени прячась за швартовными тумбами, некто весьма похожий на Гормалу. Я молчал, но наблюдал за ней, решив, что она занята своей обычной игрой — слежкой за другими.
Скоро, неспешно шагая, показался высокий мужчина, и по каждому движению Гормалы я мог понять: он-то и есть цель ее наблюдения. Он остановился недалеко от меня, излучая то спокойное беззаботное терпение, что присуще рыболовам.
Это был приятного вида малый выше шести футов ростом[9], со спутанной рыже-русой шевелюрой и косматой курчавой бородой. Золотисто-карие глаза его, привыкшие глядеть вдаль, сияли, все черты лица были крупными, но точеными. Штаны из лоцманского сукна, заправленные в большие резиновые сапоги, искрились от серебристой чешуи сельди. На нем были плотная синяя рубаха и кепка из шкурки ласки. Я уже давно задумывался о сокращении численности сельди в здешних водах из-за обильного вылова траулерами и решил, что представилась подходящая возможность узнать мнение местных. Немного погодя я подошел к этому сыну викингов. Он поделился мнением, и весьма решительным, бескомпромиссным против траулеров и законов, спускавших их черные дела. Говорил он старомодным библейским языком, умеренным и лишенным эпитетов, но полным метких примеров.
Обратив мое внимание, что некоторые рыболовные угодья, некогда весьма богатые, теперь потеряли всякую ценность, заключил он так:
— Оно и понятно, добрый мастер. Допустим, вы фермер и, приготовив и удобрив землю, засеваете зерно, вспахиваете поле, от ветра и разрушительной бури его оберегаете. Как заколосятся зеленые всходы, вы пройдетесь по ним бороной. Что станется с посулом золотого урожая?
На миг-другой красота его голоса, глубокая зычная искренность тона и величественная, простая чистота отвлекли меня от пейзажа. Я словно увидел его насквозь и оценил на вес золота. Возможно, все дело в образности его речи и цвете, мерцавшем в глазах, волосах и кепке, но на мгновение он показался мне маленькой фигуркой на фоне склона, одетого в созревшие колосья. У его ног лежала складками большая белая простыня, чьи края таяли в воздухе. Не успел я опомниться, как образ пропал — и рыбак стоял передо мной, как прежде, в полный рост.
Я едва не ахнул, поскольку за ним, неслышно приблизившись, стояла Гормала, уставившись не на рыбака, а на меня, взглядом, пылающим черным нетерпением. Она смотрела мне прямо в глаза: это я понял, поймав ее взгляд.
Рыбак продолжал говорить, однако я уже не слышал его, поскольку вокруг вновь произошла мистическая перемена. Синее море приобрело загадочность ночной тьмы; высокое полуденное солнце растеряло свой жаркий пыл и светило с бледно-желтым великолепием полной луны. Вокруг меня — передо мной и по обе стороны — расстелились воды; сами воздух и землю словно подернула зыбкая вода, вода шумела в ушах. И вновь передо мной на миг предстал золотой рыбак, не подвижной пылинкой вдали, но лежащий в полный рост, вялый и безжизненный, с восковыми холодными щеками, в красноречивой неподвижности смерти. До сердца его накрывала белая простыня — и теперь я видел, что это саван. При этом я так и чувствовал, как меня до самого мозга прожигают глаза Гормалы. И тут же все восстановилось в обычных пропорциях, а я спокойно слушал рассуждения викинга.