Я машинально повернулся и взглянул на Гормалу. Миг казалось, ее глаза торжествующе полыхают; затем она поправила шаль на плечах и с жестом, полным скромности и почтительности, отвернулась. Поднялась на стену гавани и села, глядя на море, уже усеянное множеством коричневых парусов.
Вскоре спокойное безразличие рыбака как рукой сняло. Закипев жизнью и действием, он коснулся козырька и со словами: «Прощайте, добрый мастер!» — замер на самом краю пирса, готовый соскочить на узкую обветренную лодку, что примчалась, едва не задевая бортом неотесанный камень. Наши сердца екнули, когда он лихо спрыгнул и, приняв руль из рук кормчего, развернул нос в открытое море.
Когда он мчался через устье гавани, мы услышали позади голос прихромавшего старого рыбака:
— Однажды он об этом пожалеет! Лохлейн Маклауд — прямо как люди с Уиста и прочих Внешних островов. Безрассудные.
Лохлейн Маклауд! Тот самый, о ком пророчила Гормала! Я похолодел от одного звука его имени.
После обеда в гостинице я играл в гольф, пока не подкрался вечер. Тогда я сел на велосипед и отправился домой. Медленно взбираясь по долгому склону к Стирлингскому карьеру, я увидел Гормалу, сидевшую на обочине, на валуне красного гранита. Она, очевидно, дожидалась меня, потому как, стоило мне приблизиться, поднялась и решительно преградила мне путь. Я соскочил с велосипеда и в лоб спросил, чего она так хочет, что остановила меня на дороге.
Гормала всегда выглядела внушительно, но сейчас — еще и необычно, почти потусторонне. Ее высокий сухощавый силуэт озарялся мягким таинственным светом, отраженным от серости темнеющего моря, чью мрачность лишь подчеркивала изумрудная зелень дерна, сбегавшая от нас к зазубренной кромке утеса.
Здесь царило глубокое одиночество. С нашего места не виднелся ни один дом, а темное море опустело от парусов. Казалось, из живых на всем широком просторе природы только мы вдвоем. Меня это немного напугало. Таинственное знакомство с Гормалой, когда я увидел траур по ребенку, и ее нескончаемая слежка начинали расшатывать нервы. Она стала для меня каким-то вынужденным условием жизни, и, присутствовала она рядом во плоти или нет, мой интерес постоянно раздувался ожиданием или опасением ее появления — я и сам едва ли знал, чем больше. Теперь же ее странная манера замирать, словно статуя, и сцена вокруг окончательно подчинили мой разум. Погода почти неощутимо изменилась. Яркое утреннее небо стало мрачно-таинственным, ветер утих до зловещего штиля. Природа казалась разумной и словно желала общаться со мной в моем чутком настроении. Ясновидица, очевидно, все это понимала, поскольку выждала полную минуту, давая чарам природы подействовать, прежде чем заговорить самой. Затем торжественно промолвила:
— Время летит, Ламмастид близок.
Ее слова меня впечатлили, почему — я сам не знал; хоть я уже слышал о Ламмастиде, не имел ни малейшего представления, что это значит[10]. Гормала ничего не упускала из виду — все подмечала с цыганской цепкостью; она словно прочитала мое лицо как открытую книгу. В ее поведении сквозило сдерживаемое нетерпение, как у человека, вынужденного прервать важное дело, чтобы объяснить ребенку, какая помощь от него требуется.
— Не понимаешь почему? Ты не слыхал о Ламмастиде или о пророчестве Тайны Моря и о сокрытых в нем сокровищах?
Я еще больше устыдился, словно давно должен был знать то, о чем говорит сухощавая старуха, которая возвышалась надо мной, пока я стоял, облокотившись на велосипед. Она же продолжала:
— Так ты не знаешь; тогда слушай и запоминай! — И произнесла следующее стихотворение со странным ритмом, удивительно подходившим к нашему окружению и так глубоко запавшим в мою память и душу, что забыть слова было уже невозможно:
Между нами воцарилось долгое молчание, и я почувствовал себя необычно. Море передо мной приобрело странный, неопределенный вид. Оно словно стало кристально ясным, а я со своего места мог разглядеть все его тайны. Вернее, я видел, что они есть, но что они собой представляют по отдельности, того не мог и вообразить. Прошлое, настоящее и будущее смешались в одном бешеном, сумбурном видении, из чьей массы внезапно разлетались во все стороны мысли и идеи, как искры от раскаленного железа под молотом. В моем сердце росли смутные, неопределенные желания, устремления, возможности. Нашло ощущение такой великой силы, что я инстинктивно распрямился в полный рост и почувствовал свою физическую мощь. Затем я огляделся, словно пробудившись ото сна.
10
Ламмастид — сезон Ламмаса, сбора урожая — «начатков плодов земли»; Ламмас (по основной версии, от англ. Loaf Mass — «Хлебная месса») — христианский праздник, справляющийся 1 августа.