Вопрос о незаконном давлении был более сложным. Если его оказывал какой-то конкретный человек, то этим человеком мог быть только Джон Блэкмор. Несомненно, что из всех знакомых Джеффри, только его брат Джон знал, что тот живет в «Нью-Инн». Более того, Джон не раз навещал его там. Поэтому было вполне возможно, что на покойного могло быть оказано влияние. Но доказательств тому не было. То, что лишь брат покойного знал его адрес, не было решающим. При съёме квартиры Джеффри нужны были рекомендации, и он обратился к брату. А против версии о давлении говорило то, что завещатель сам принес свое завещание и попросил засвидетельствовать его совершенно незаинтересованных людей.
В конце концов я сдался, и, оставив безнадежную проблему, занялся фактами, выявленными в ходе нашего визита в «Нью-Инн».
Что мы узнали в результате нашего расследования? Было ясно, что Торндайк обнаружил что-то, что показалось ему важным. Но в каком отношении? Единственный возможный вопрос, который мог быть поднят: действительно или недействительно завещание Джеффри Блэкмора? Но его правомочность подтверждалась доказательствами самого неоспоримого рода, и казалось, ничто из того, что мы имеем, никак не относится к делу.
В реальности же все было не так. Торндайк не являлся мечтателем и не был склонен к выдумкам. Если имеющиеся у нас факты казались ему относящимися к делу, то я был готов это принять, хоть сам связи не видел. И, исходя из этого постулата, я приступил к их изучению заново.
Апартаменты покойного давали мне только одну зацепку – рамка с клинописью была перевернута. Но что это доказывало? Для Торндайка этот необычный нюанс имел какое-то особое значение. В чем же тут секрет?
Перевернутое положение не было просто случайностью, которая возможна, если бы рама стояла на полке или подставке. Она висела на стене, а крепление планки, привинченной к раме, подтверждало, что картина находилась постоянно в таком положении и никогда не висела в другом месте. То, что ее мог повесить сам Джеффри, было просто немыслимо, учитывая его познания в клинописи. Но если допустить, что она была закреплена в нынешнем положении каким-то рабочим при въезде нового жильца и висела в этом положении несколько месяцев, то странно, что Джеффри Блэкмор, будучи специалистом по клинописи, не заметил этого, а если и заметил, то не позаботился о том, чтобы перевернуть ее и повесить правильно.
Что это может означать? Если он заметил ошибку, но не потрудился ее исправить, это указывает на инертность и безразличие, чаще всего характерные для курильщика опиума. Но если предположить, что он находился в таком апатичном состоянии, то как это связано с завещанием, за исключением того, что оно не сообразуется со склонностью к мелким и ненужным изменениям, которые он проявил, переписав завещание. С другой стороны, если он не заметил перевернутое положение фотографии, то, должно быть, был почти слепым или не в своём уме. Фотография была более двух футов в длину, а символы достаточно крупными, чтобы их мог легко прочитать человек с обычным зрением на расстоянии сорока или пятидесяти футов. Очевидно, что он не был слабоумен, тогда как его зрение, по общему признанию, было плохим. Мне показалось, что единственный вывод, который можно сделать из всего этого, заключается в том, что покойный был на грани полной слепоты.
Но в этом не было ничего поразительно нового. Он сам заявлял, что быстро терял зрение. И опять же, какое отношение его частичная слепота могла иметь к завещанию? Полностью слепой человек вообще не может составить завещание. Но если у него было зрение, достаточное для того, чтобы написать и подписать завещание, то почему он не перевернул в правильное положение картину? Я вспомнил вопрос, который Торндайк задал портье: «Когда вы читали завещание в присутствии мистера Блэкмора, вы читали его вслух?». Этот вопрос мог иметь только одно значение. Он подразумевал сомнение в том, что завещатель полностью осознавал характер документа, который он подписывал. Однако, если он мог написать и подписать документ, то, несомненно, он мог и прочитать его, не говоря уже о том, что, если он не был слабоумным, он должен был помнить, что написал.
Таким образом, рассуждения снова завели меня в тупик, в конце которого было завещание, корректное и действительное. И снова я должен был признать себя побежденным и полностью согласиться с мистером Марчмонтом в том, что «в деле нет ничего, что можно оспорить». Тем не менее, я тщательно зафиксировал свои немногие неудовлетворительные выводы в подаренной Торндайком папке. На этом мое первое утро в новом качестве подошло к концу.
– И как продвинулся мой ученый друг? – спросил Торндайк, когда мы сидели за обедом. – Готовы ли вы предложить мистеру Марчмонту опротестовать завещание?