Интересно всё-таки, кому понадобилось красть картины никому неизвестного художника?
Между тем, товарищ следователь продолжал:
– Картины, предположительно, пропали, когда никого в музее не было. Так как сигнализация не сработала, можно сделать вывод, что человек был свой, то есть работник музея, и знал, как зайти внутрь. Или свой для кого-то из своих. Вы понимаете, о чем я?
– Нет, – испуганно пискнула тетя Мотя.
Хотя я бы сказала, что она – женщина отважная; слово «испуганно» к ней плохо подходит. Впрочем, хотя она и «пискнула» испуганно, но именно тетя Мотя первая что-то позволила себе произнести в той атмосфере, которую удалось создать строгому следователю.
Тот хмуро посмотрел на нее и пояснил:
– Родственники! Или знакомые.
Все понятно. Виноваты мы или опять мы, которые позволили совершить кражу кому-то еще.
Между тем Прыгунов Андрей Филиппович продолжал:
– Поэтому сейчас, в этом кабинете, я начну расспрашивать каждого из вас по очереди. Остальные будут ждать снаружи, каждый – в отдельном помещении. И я вас попрошу: никаких разговоров между собой не заводить! Вы должны понимать: все вы – под подозрением!.. Впрочем, мой помощник проследит…
Все, как под гипнозом, одновременно повернули головы и посмотрели на Митяева. Тот торопливо закивал головой начальнику и виновато улыбнулся нам. Но тут же нахмурился, вспомнив о своей должности помощника следователя.
Все снова повернулись к Прыгунову, который продолжал:
– Я надеюсь: вы меня хорошо поняли?
Не видела других, потому что сидела первой к следователю, но думаю, что все в этот момент дружно кивнули головами. И я сделала то же самое. Тут же невольно обернулась от неприятного ощущения тишины за моей спиной, будто только я осталась в комнате один на один с этим небритым Прыгуновым… Нет, сидят. Лица напряженные, сосредоточенные. Никогда никого из них такими не видела. Может, только Ромку. Но ему по должности положено быть хмурым.
– Итак, Арсения Васильевна, – вдруг обратился ко мне Прыгунов. – Вы – первая!
– Я?! – удивилась я. – А почему я?
Следователь, которому доверенная ему миссия не предусматривала слышать подобные вопросы, нисколько не смутился.
– Вам что-то не нравится? – железным тоном спросил он, и его взгляд пробил меня насквозь.
– Н-нет, м-мне всё н-нравится, – заикаясь, ответила я.
– Товарищи, попрошу вас выйти и занять помещения, которые укажет вам мой помощник! – это уже к моим коллегам.
Все сотрудники музея встали и послушными овечками направились к двери. Да-а, понять их можно: не каждый день картины из музея пропадают и следователи являются. И не каждый день тебя подозревают в краже народного богатства.
– Митяев, следи!
Митяев выскочил в коридор, и я видела, как он суетливо опередил всех. Потом услышала, как бедный помощник Прыгунова взволнованно стал обращаться к «подозреваемым»:
– Прошу вас, вы пройдите в эту комнату… А вы – сюда…
Я увидела, что Прыгунов раздраженно поморщился. Видимо, человеколюбием он не страдал. Понимания природной индивидуальности, которая у каждого человека своя, ему было не дано.
Следователь перевел свой внимательно-проницательный взгляд на мою нервно замершую персону, и у меня возникло ощущение, что он сейчас спросит:
– Ну, что, Ромашкина, будем признаваться или как?
Однако он, выдержав паузу, которой бы позавидовал любой начинающий артист – приверженец Станиславского, и, дождавшись, когда я начну ерзать на стуле да волноваться так же, как его помощник Митяев, задал не этот, а другой вопрос:
– Арсения Васильевна, что вы делали с шести часов вечера до восьми утра с четверга на пятницу?