В письме к Пушкину после публикации Первой главы романа А. А. Бестужев писал: «Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?» (Здесь и далее везде, кроме специально оговоренных случаев, выделенный полужирный курсив — мой. — В. К.)
«Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, — отвечал ему Пушкин, — все-таки ты смотришь на „Онегина“ не с той точки …» Так, может, и мы смотрим на роман — и на Пушкина — «не с той точки» ? Может, мы из-за этого до сих пор не поняли замыслов Пушкина и, воспринимая их воплощение только на интуитивном уровне, не можем добраться до истинной глубины его произведений, до пушкинской Тайны ?
«Нет загадки более трудной, более сложной, чем загадка Пушкина… Очень многое у Пушкина — тайна за семью замками», — сказал поэт Арсений Тарковский. Известный пушкинист Н. К. Гей писал: «Время убедительно показало, что сам феномен пушкинского творчества далеко выходит за пределы „окончательных“ решений. Большие трудности возникают на уровне аналитических подходов, скажем, к „Медному всаднику“, „Борису Годунову“, даже к „Памятнику“, не говоря уже о пушкинской прозе. Казалось бы, все они исследованы „вдоль и поперек“, но вы чувствуете, что неведомое вновь отодвигается и нечто существенное, а может быть и главное, по-прежнему остается незатронутым… Объект исследования настолько труднодоступен, что общий результат здесь гораздо ниже, чем в работах о Толстом, Достоевском, Чехове… Природа пушкинских свершений остается невыявленной, „закрытой“…»
Между тем А. И. Рейтблат в своей книге «Как Пушкин вышел в гении» (М., НЛО, 2001), подводя итог изучению поставленного ее заглавием вопроса, ответил на него так:
«В переломный для русской литературы момент Пушкин использовал для приобретения известности и славы как уходящие в прошлое, во многом архаичные средства (поддержка дружеского круга и литературных обществ, покровительство власти), так и новые, связанные с появлением публики и общественного мнения (рецензии в периодике; вызывающее поведение как форма привлечения внимания; коммерческий успех и т. п.). Все это позволило Пушкину закрепиться на первом месте и стать к началу 1830-х гг. общепризнанным главой русской литературы».
В этом перечне Рейтблата удивляет вторичность описываемых признаков. Уж если перечислять причины широкой известности Пушкина, то в первую очередь следовало бы отметить, с одной стороны, удивительно полное совпадение интересов молодого Пушкина, выразившихся в его стихах, и его поколения: «…Все не напечатанные произведения: Деревня, Кинжал, Четырехстишие к Аракчееву, Послание к Чаадаеву и много других были не только всем известны, — вспоминал впоследствии И. Д. Якушкин, — но в то время не было сколь-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть. Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями».
С другой стороны Пушкин выделялся и тем, что писал звучно и выразительно, с небывалой до него живостью языка и необыкновенной естественностью стихотворной речи. В «РУСЛАНЕ И ЛЮДМИЛЕ» русская поэзия, может быть, впервые стала достоянием самых широких читающих кругов России.
Своим ответом Рейтблат фактически отказывает Пушкину в истинной гениальности, хотя выбранные им временные рамки анализа давали ему и другую возможность. Да, поведение Пушкина, загадочность его характера действительно увеличивали его популярность. Но ведь «к началу 1830-х» были уже опубликованы не только его романтические поэмы, но и весь «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН», и «ПОЛТАВА», и «ЦЫГАНЫ», и «БОРИС ГОДУНОВ», и маленькие трагедии. Именно гениальность Пушкина — при всех прочих условиях, описанных Рейтблатом, — позволила Пушкину «выйти в гении» и в литературном, и в общественно-социальном плане: свою внешнюю необычность, исключительность Пушкин постоянно подтверждал исключительностью своего творчества, своей сущностной и всеобщей гениальностью. И, как показало время, в этой гениальности стержневым оказался его характер с неодолимой и постоянной страстью к мистификации, как в жизни, так и в творчестве.
II