— Ничего все же не получится. Это же фотоаппарат надо особый, какой-нибудь специальный, чтобы ночью снимал. Моя «Смена» не возьмет.
Я вскипел.
— Ах ты, т-т… — Хотел я сказать на него по привычке «тюлька маринованная», но вовремя сообразил, что сразу потеряю напарника, и сказал:
— Г-герой! Тоже еще! Зачем специальный. Просто хороший фотоаппарат нужен, «Киев», например.
— А где взять? — спросил Антончик.
— Как где? Украсть, конечно!
Антончик сразу споткнулся:
— Ты что?
— Все равно надо что-то украсть, чтобы призрак явился. Так украдем фотоаппарат.
— Да ну! Ладно там пару яблок своровать, или арбуз. В крайнем случае по шее надают. А за фотоаппарат и в тюрьму посадить могут.
— Да мы же потом вернем, что ты!
— Да! А как поймают! Доказывай тогда, что ты вернуть хотел.
— Да я сам украду. Ты только на шухере постоишь, раз ты такое дрейфло.
— А у кого? — Уже спокойнее спросил он.
— У кого… У Бардодыма!
— Ну-у… Не боишься?! — Продолговатое лицо Антончика еще больше вытянулось. — Этот как поймает, руки и ноги точно повыдергивает!
Это я и сам знал. Гришка Бардадым, двухметровый верзила-десятиклассник, кулаком забивал гвоздь в доску, да еще и был, как говорится, в кипятке купаный: слово ему ни скажи, он уже заводится. Его все ребята боялись.
И именно у него был лучший в селе фотоаппарат «Киев» — с телескопическим объективом и такой чувствительностью, что сам Фарадеич, наш сельский Едисон, говорил, будто тем аппаратом можно снимать даже под землей. Бардадым увлекался фотографией, его снимки часто печатали в нашей районной газете. Фотоаппаратом своим он очень гордился и, конечно, мог за него запросто повыдергивать руки и ноги. Но если уж фотографировать призрак, то только Бардадымовым аппаратом. А насчет риска… Что ж, это даже хорошо. Уже сама кража аппарата у Бардодыма была делом великим, достойным вниманию широкой общественности. А мне же надо, надо доказать этому изменнику Павлуше, кого он, Иуда, променял на какую-то курицу ощипанную. Чтобы он плакал горючими слезами, мучился и каялся. А я в его сторону и не посмотрю. Пусть кается! Пусть! Чтобы знал, как предавать друзей. Пусть поплачет! Ради этого можно и рискнуть.
— Но, наверное, уже на следующей неделе придется, — с надеждой сказал Антончик. — Сегодня же пятница, мы не успеем и украсть, и все остальное. А?
— Сегодня, — твердо сказал я. — Вот прямо сейчас и пойдем.
— Да чего так спешить? Это же такая операция. Надо все обдумать, рассчитать.
— Что там рассчитывать? Пойти украсть, и все. Пошли!
Я просто так сказал, не задумываясь. А получилось, как будто заранее все знал, как в воду глядел. Антончику даже на шухере стоять не пришлось. Окно было открыто, на стене у окна висел аппарат, и в хате и возле нее никого не было. Протягивай руку и бери. Я так и сделал, и мы с Антончик огородами бросились к реке.
— Вот здорово! Вот, ей-богу! Вот, честное слово! — Захлебывался Антончик. — Никто бы из ребят не решился, а мы… Да что ребята, никто бы во всем селе. Никто бы вообще в мире… А мы… У Бардодыма! Скажи! Вот ведь… Правда? Вот!..
Антончика распирало от гордости. Тут возле реки мы неожиданно увидели Павлушу. Он сидел на берегу, держал на колене продолговатую дощечку и что-то рисовал на ней кистью.
Увидев его, Антончик посмотрел на меня и оскалился:
— Гы! Художник!
Он знал, что мы поссорились, и хотел сделать мне приятное — старался изо всех сил: кричал, кривлялся и пританцовывал. Антончик сам дружил раньше с Павлушей, но после того как он бросил Павлушу в тяжелой ситуации на баштане, когда мы играли в фараона, то перестал с ним дружить. И теперь Антончик мстительно издевался над Павлушей. Это было некрасиво, неблагородно, и мне не следовало бы поддерживать его. Но я поддержал. И тоже злорадно захохотал. Я, может, и не стал бы хохотать, если бы не эта дощечка. Я сразу увидел, что это такое. Это была крышка от посылки. На оборотной ее стороне черным карандашом был написан адрес:
Село Васюковка,
ул. Гагарина, 7,
Гребенюк С. И.
У меня сердце екнуло, как я это увидел. Ну — все! Эх ты! На Гребенючкиной дощечке рисуешь! На семейной, так сказать, дощечке. От посылки, которую им прислала какая-нибудь тетя Мотя. Скоро ты ее юбку носить будешь! Так на же тебе, получай:
— Га-га-га-га-га!
Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом, и столько в том взгляде было упрека и горечи, что мне даже…
И ничего мне не «даже»! Можешь себе смотреть сколько влезет! И можешь себе рисовать на Гребенючкиных дощечках сколько хочешь. Можешь вообще… Но скоро ты узнаешь…