— А что я могу сделать? У меня знаете сколько заявок! — И он снова показал на столик с образцами.
— А вы видели вот это? — Дмитрий Алексеевич достал из кармана цветную бумажку, которую прихватил в своем кабинете.
Глаза Константина вспыхнули, как габаритные огни тормозящей машины.
— Что это? — проговорил он, не отрывая глаз от бумажки.
— Этикетка от гватемальского пива «Лос Вальехос»!
— Гватемальского! — Константин потянулся за этикеткой. — Такого у меня нет!
— Спектральный анализ! — отчеканил Старыгин, пряча этикетку обратно в карман. — Три образца!
— Может быть, завтра?
— Вы же сами сказали — завтра пятница! Мне эти образцы нужны сейчас же!
— Но это шантаж…
— Конечно!
— Ладно, — Константин тяжело вздохнул, — так и быть, давайте свои образцы!
Он взял у Старыгина контейнеры и поплелся в дальний угол лаборатории, где стоял портативный спектрометр.
Несмотря на прилагательное «портативный», это был довольно громоздкий прибор, занимавший целый угол лаборатории. И довольно дорогой — сотрудникам Эрмитажа в свое время стоило немалого труда убедить руководство, что этот прибор действительно необходим для качественного и оперативного выполнения экспертизы произведений искусства.
Константин включил прибор, подключил его к компьютеру и запустил программу, которая сравнивала спектры образцов с компьютерной базой эталонных значений.
Программа заработала, и прошло всего несколько минут, прежде чем она выдала ответ.
Судя по спектральному анализу красок, все они были изготовлены в середине шестнадцатого века, то есть именно в то время, когда в Венеции жил и работал Якопо Тинторетто. Более того — эти краски по своему химическому составу соответствовали именно тем краскам, которые использовал великий венецианец.
Это касалось как образца, взятого с края картины, так и того, который Старыгин соскреб с окровавленного жезла.
Константин повторил процедуру с пеплом от сожженного холста. Результат был такой же — холсту было около пятисот лет, и он соответствовал по составу тканям, производившимся в Венеции в шестнадцатом веке.
— Ну вот, все готово! — Лаборант протянул Старыгину распечатку и выжидательно заглянул в его глаза.
— Уговор дороже денег! — Дмитрий Алексеевич отдал ему этикетку и покинул лабораторию.
Вернувшись в свой кабинет, он еще раз перечитал распечатку с результатами спектрального анализа.
Они были однозначны — и краски, и холст соответствовали подлинным, тем, которые использовал великий Якопо Тинторетто. Причем краски, которыми была написана кровь на жезле, не отличались от остальных.
Но как это может быть?
Ведь портрет адмирала Морозини уже почти девяносто лет находится в коллекции Эрмитажа, куда он поступил из частной коллекции, он многократно воспроизводился в альбомах и монографиях — и на нем никогда не было крови!
Однако против науки не попрешь. Точный прибор не может ошибаться.
Старыгин встал из-за стола, вышел на середину кабинета и остановился перед картиной, глядя в глаза старого адмирала.
— Ну и что же это значит? — проговорил он вслух. — Какую тайну вы скрываете от меня, ваше превосходительство? Или как вас полагалось называть?
Дверь за его спиной негромко скрипнула, и раздался голос Лютостанского:
— С кем вы разговариваете, Дмитрий Алексеевич? Вы не один?
Старыгин обернулся и смущенно проговорил:
— Да нет, это я сам с собой…
— Вот к чему приводит одиночество! — с мягким укором произнес Александр Николаевич. — Разговаривать с собой — это последнее дело! Жениться вам нужно! Давно пора!
— Жениться? Мне? — фыркнул Старыгин. — Еще чего?
— Но я не для того пришел, чтобы цитировать Пушкина или обсуждать вашу личную жизнь! — спохватился Лютостанский. — Как, вам удалось что-нибудь узнать? Сколько времени вам понадобится на реставрацию картины? Дня за три управитесь?
— Вы понимаете, Александр Николаевич… — протянул Старыгин смущенно, — дело в том, что реставрировать здесь нечего.
— То есть как — нечего? — Лютостанский повернулся к злополучному портрету. — Нужно убрать эту чертову кровь… извините за грубость, нужно вернуть картине ее первозданный облик…
— А это и есть ее первозданный облик, — перебил Лютостанского Дмитрий Алексеевич.
— Что вы такое говорите? — Искусствовед захлопал глазами. — Но эта кровь…
— Эта кровь написана теми же самыми красками и тем же художником, что и вся остальная картина. И тогда же — в середине шестнадцатого века.