— Может быть, это и к лучшему, Сидней? — при одном только этом имени губы её задрожали. — Так ты и есть майор Мильтон, муж мисс Дэшвуд?
Наступила долгая пауза. Наконец Констанция сказала:
— Я не спрашиваю, почему ты так безжалостно бросил меня, но откуда взялось это имя — Мильтон?
— Я получил в наследство поместье. Оно так называется, и… Но ты, конечно, уже давно не любишь меня, Кон-^ станция?
— И ты же ещё смеешь говорить со мной таким укоризненным тоном?! — воскликнула она, и в глазах её сверкнула молния. Но затем, с мольбой обратив взор к небу, она прошептала — Боже мой! И это человек, ради которого я страдала все эти годы!
— Прости меня, Констанция! Ты теперь знаешь, что нет такого предательства, на которое не было бы способно сердце человеческое по своей слабости. И всё-таки я любил тебя, и любовь эта жива и доныне.
Констанция, ломая руки, спросила почти с былой нежностью:
— Так ты действительно когда-то любил меня, Сидней?
— Да, — ответил он и стал приближаться, но Констанция отпрянула от него.
— Тогда откуда в тебе такая жестокость?
— Не помню, кто написал: «Мы любим, полагая, что это и есть настоящее чувство, а потом вдруг встречаем другого человека, с которым, оказывается, действительно составляем целое, и тогда ничему уже нас не остановить».
— Какая отвратительная софистика! Но если у тебя нет сожаления, то, может быть, есть страх?
— Страх? О, да! Я боюсь, — дрогнувшим голосом ответил он. — И потому, Констанция, умоляю тебя, вспомни, что ты когда-то любила меня, пожалей… не меня, а моего мальчика и его бедную мать… не разбивай их счастья…
— И пожертвовать собственным? — глухо спросила она.
— Пожалей и не изобличай меня… ведь моё звание… моё положение здесь…
— Не я стану причиной твоих утрат, — ответила она всё слабеющим голосом. — Но оставь меня… мне душно… темнеет в глазах. Прощай, Сидней… поцелуй за меня своего малыша…
Он хотел было взять её за руку, но она оттолкнула его последним отчаянным усилием и, вскинув руки, повалилась навзничь в кресло — в горле у неё что-то заклокотало, голова бессильно поникла, а рот приоткрылся.
— Боже!.. Она умерла! — воскликнул он. Однако к испугу примешивалось эгоистическое чувство удовлетворённости и облегчения от сознания вновь обретённой свободы.
Казалось, даже кровь вольнее заструилась у него в жилах…
В крепости зазвонили, и этот звон, означавший, что уже девять часов, словно разбудил Сиднея.
— На помощь!. Помогите! — закричал он, но никто не явился на его зов. Сидней бросился вон из комнаты и вдруг услышал грохот мушкетных выстрелов, крики и стоны — в Мируте началось восстание индийцев, а вместе с ним — нещадное избиение европейцев. Эта бойня не миновала и тех, кого он любил больше всего на свете: в полночь у него не осталось ни жены, ни ребенка, а сам он крался по манговой роще в Карнаул, одинокий и убитый горем.
Пока я слушал рассказ своего друга Сиднея, часы на камине пробили девять, и он слабым голосом проговорил:
— В этот самый час, ровно двенадцать месяцев назад, мой мальчик и его мать были убиты. И произошло это в тот самый миг, когда умерла Констанция.
Только он произнёс эти слова, как в углу комнаты возникло странное белое сияние, и посреди него постепенно сделались ясно различимы две фигуры — маленький мальчик с золотыми кудрями и женщина, обнимавшая его левой рукой — красавица с точёными чертами лица, пышными волнистыми тёмными волосами, невысоким лбом, полными нежными губами, крупным подбородком и классическим бюстом — точь-в-точь женщина с портрета, задёрнутого покрывалом. Но только она, по всем признакам, была живой: грудь её вздымалась, движимая дыханием, во взгляде светилась небесная радость, и она улыбалась самой восхитительной и счастливой улыбкой. Вместо амазонки на ней было некое свободное белое одеяние, не поддающееся описанию. Лицо её излучало какой-то нездешний свет — преображение неземного восторга и великой любви.
— Констанция… Констанция и мой мальчик! — вскричал Сидней, но крик этот тут же перерос в его предсмертный вопль — и в ту же секунду белый свет и видение, с которого мы не сводили глаз, исчезли без следа!
Видение потрясло меня, сердце у меня бешено, до боли, забилось. Сознания я, правда, не потерял, но всё же прежде, чем я заметил, что включён свет и что на крик моего друга в смятении сбежались слуги, прошло какое-то время. Они тщетно пытались привести Сиднея в чувство после случившегося с ним удара. Но он в себя так и не пришёл. Тяжёлое, хриплое дыхание его постепенно слабело и, в конце концов, затихло вовсе. Пришедший врач уже не застал его в живых.